Борис Джонсон - Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир

Совсем как собачка и хозяин — трудно сказать, кто на кого похож.

Вы только взгляните на него: нос картошкой, одутловатые щеки, выдающийся подбородок, крупные губы. Да это просто толстяк на пивной кружке! Типичный англичанин — Джон Булль. С мозгами в сто лошадиных сил (так о нем сказал современник, когда сто лошадиных сил было еще много), но — не интеллектуал. Долгий и счастливый брак с женой Клементиной, четверо детей, а в отношениях с симпатичными стенографистками — ни намека на скандал, что очень отвечает нашему британскому подходу: ради бога, никакого секса.

Он стал символом страны и символом города, который защищал, — величественный, эксцентричный, верный традиции, но одержимый техническим прогрессом, а более всего — стойкий, и потому очень даже кстати в 1955 году, при выходе его на пенсию, королева предложила ему титул герцога Лондонского. Обидно, правда, что личный секретарь ее величества, как оказалось, предварительно убедился, что Черчилль откажется принять его.

И правильно сделает — не только потому, что титул перешел бы к Рэндольфу Черчиллю, его наследникам и потомкам. Как бы искренне лондонцы ни любили Черчилля, я не знаю, как бы они восприняли, если б он стал их герцогом. Многие, наверное, с энтузиазмом — но явно не все. Бомбежки изменили Лондон, они изменили и лондонцев — и Черчилль это прекрасно понимал.

В бункере Кабинета министров я разговаривал с Джерри Маккартни — стоя за спинкой стула, на котором во время войны сидел секретарь Кабинета сэр Эдвард Бриджес. Я пытался представить себе, каково это было — быть здесь, когда под бомбами гибло столько сокровищ этого города, гибло столько людей, что хотя бы часть пострадавших и обездоленных должны были обвинить во всем Черчилля. Я думал, каково это было — сидеть здесь по утрам, когда приносили отчеты о жертвах и разрушениях, и ждать, когда же они проснутся, там, в Вашингтоне, чтобы ты мог подойти к шифровальному устройству и узнать, скоро ли они уже начнут выручать.

Вдруг я понял, что я должен сделать. «Мы обычно не разрешаем посетителям… — начал Джерри. — Семья Черчиллей возражает…» Но было поздно. Я уже сидел в кресле, из которого он руководил войной, мои локти полировали те самые подлокотники, которые семьдесят лет назад полировали рукава Черчилля. Я хотел бы ощутить прилив его энергии или его остроумия, чтобы прохрипеть какой-нибудь великолепный образчик несгибаемого мужества. Боюсь, я не почувствовал ничего, кроме собственного ничтожества и страха, что кто-то из туристов сейчас щелкнет меня на камерофон через стеклянную перегородку и выложит свидетельство моего тщеславия в Твиттер. Я поспешил встать. Могу только сказать, что кресло и стол очень маленькие и слишком заурядные для человека, который спас мир от тирании — но это как раз не противоречит его борьбе за равенство в послевоенном мире.

30 января 1965 года сэр Уинстон Черчилль осуществил свою последнюю крупную операцию. Он очень тщательно ее продумал, каждую мелочь — вплоть до псалмов, которые надлежало петь. Называлась эта операция «Оставь надежду». В течение трех дней гроб с его телом стоял в Вестминстер-Холле, а мимо нескончаемой чередой шли люди — всего 321 360 человек пришло, чтобы отдать дань уважения величайшему англичанину XX века.

Потом гроб поставили на орудийный лафет и мимо огромных толп народа повезли в собор Св. Павла на отпевание. У лондонского Тауэра гроб погрузили на катер «Хейвенгор», который прошел под Лондонским мостом и направился вверх по течению в Ватерлоо, а оттуда специальный поезд с паровым локомотивом доставил покойного лидера к месту захоронения в Блейдоне, графство Оксфордшир.

Люди стояли молча, иногда плакали. Когда небольшой катер пошел вверх по реке, над Лондоном пронеслось авиазвено из шестнадцати самолетов English Electric «Лайтнинг». Но, пожалуй, самым трогательным жестом прощания стало то, что портовые краны опустили стрелы, когда катер проходил через Лондонский Пул — на отрезке между Тауэром и Лондонским мостом.

Через десять лет почти все эти краны исчезнут. Доков не станет. Просуществовав девятнадцать веков — с того момента, как Авл Плавт первым заложил в этом месте порт, — этот порт больше не мог выдерживать конкуренции.

Прошли 1960-е и 1970-е, и стало ясно, что Лондон вступил в период стагнации, или упадка. Исчезали целые отрасли промышленности, уменьшалось население. Униженная Америкой в Суэце, отвергнутая де Голлем при попытке войти в Общий рынок, Британия вступала в полосу невезения.