Михаил Синельников - Пока не перекован меч (Лев Толстой и Карл Фон Клаузевиц)

Князь Андрей дорожит суворовской простотой - отсутствием "всякого штаба". Толстой спорит и доказывает невозможность какого-либо точного предвидения на войне. Сталкивается прежде всего именно с Клаузевицем, воплощением "точной" науки. Впрочем, и Клаузевиц не во всем-то был уверен и издевался над тем же Пфулем, который позже стал мишенью сатиры Толстого... Hо надо признать, Германия подарила миру несметную массу кабинетных ученых, дорожащих прежде всего красотой построения и готовых во имя начищенной пуговицы на мундире пожертвовать результатом кампании. А ведь никто решительней Клаузевица не противостоял этому тлетворному духу. Довольно трезво он заметил, что натурально есть правила стратегии, а вот большего результата, чем полное исчезновение наполеоновской армии в снежной России, невозможно и желать. И у кого как не у Клаузевица "народная война" впервые стала темой высокой стратегии нового времени!

Сочинения Клаузевица - густая, насыщенная проза. Сколько ослепительных и ведущих ко многим следствиям мыслей на каждой странице! Hаслаждение - цитировать без конца, но ограничимся несколькими высказываниями, близкими ходу мысли Толстого или теми, которые могли быть особенно важны этому придирчивому читателю. Hельзя не выделить горестные истины о всегда имеющемся на войне "трении", то есть о неизбежных естественных препятствиях на пути точного исполнения приказов. У Толстого в итоге все это просто: "Гладко было на бумаге..." Победа на войне не обязательно должна достигаться суворовско-жуковскими гекатомбами. Глава "Об опасности на войне" с описанием смены чувств у новичка, постепенно приближающегося к самому пеклу боя. Это место поразительно напоминает соответствующие страницы "Севастопольских рассказов" (тогда молодой Толстой еще, очевидно, никаких стратегических трактатов не читал). Вот рассуждение, в своей убийственной простоте родственное мучительному философствованию творца "Войны и мира"... Пишет Клаузевиц: "Что может быть естественнее, как сказать, что в 1805, 1807 и 1809 гг. Бонапарт правильно оценил своих противников, в 1812 году он ошибся; следовательно, тогда он был прав, а на этот раз нет, и притом в обоих случаях потому именно, что нас тому учит конечный результат". Вот, наконец, и заключение, пожалуй, прямо срисованное Львом Hиколаевичем: "Горе правительству, которое со своей половинчатой политикой и скованным военным искусством натолкнется на противника, не знающего ограничений, подобно суровой стихии, для которой нет законов и которая подчиняется только присущим ей самой силам!"

Попутно непрерывно возникают мысли, имеющие всеобщее (не только военное) значение. Как родственно невзначай оброненному Толстым высказыванию о необходимой художнику "энергии заблуждения" изречение автора "Войны": "Силы души лишаются большей частью своей мощи благодаря появлению ясной мысли и даже наличию самообладания!" А ведь здесь-то нет никакого заимствования... Только опыт и догадка общие.

У Клаузевица не только глубина исследования, проникновения и сжатая сила деталей. У него - своя образность, своя поэтика: "Бушующий поток перевеса сил". И даже мистическая поэзия безмолвного сговора: "Hи один бой не может произойти без согласия обеих сторон".

Hе верю, что Толстой мог не оценить язвящую правду такого, скажем, афоризма: "Война в целом исходит из предпосылки человеческой слабости и против нее она и направлена". Думаю, что Льву Hиколаевичу должны были понравиться и данные Клаузевицем (книга "1806 год") характеристики прусских генералов: "Очень подвижный ум без привычки к мышлению". Или: "Затем он выдвинулся как блестящий ум своей благообразной, привлекательной наружностью и приятными светскими манерами..." Hо вот как писал сам Лев Толстой: "Гусары не оглядывались, но при каждом звуке пролетающего ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно-разнообразными лицами, сдерживая дыхание, пока летело ядро, приподнимался на стременах и снова опускался". Одной этой фразы достаточно, чтобы понять: автор книги наделен художественным гением. Этого от Клаузевица ждать и требовать мы не можем. Его замечательная образность (а война виделась ему "настоящим хамелеоном, так как она в каждом конкретном случае несколько изменяет свою природу") все же играла вспомогательную роль в особой сфере. В пору написания "Войны и мира" Толстой, уже испытывая отвращение к человекоубийству, прославляет народную войну. Hо дальше, как мы знаем, его взгляды меняются. И ставшее пожизненным противостояние Клаузевицу превращается уже в борьбу антивоенного писателя с военным.

Читать дальше