Андрей Битов - Пушкинский том (сборник)

Р.Вот именно! Как вы, рассуждая в «Предположении жить» о формальной записке О.А. Ишимовой перед дуэлью как о последнем его тексте, могли упустить последние его стихи и последнее содержательное письмо, писанное 26 января, перед дуэлью?

Б. (снисходительно). Что я там мог упустить?

Р.Вот я и говорю, что вы собственной книги сами не читали (раскрывает «Предположение жить» и читает):

Б.Так это же коллективное! Глинку – в грязь… смешно.

Р.«Зависть, злобой омрачась, пусть скрежещет…» – это вам смешно? Писано 13 декабря. Эти слова им выношены, он их лишь передал по случаю Глинке.

Б.Соглашусь. И тем не менее последним текстом Пушкина эту строчку не назначишь. Кстати, о письме Ишимовой как о последнем тексте я писал только в том смысле, что это сознательно не последний, НЕзавещательный текст, писанный человеком, не собирающимся погибать.

Р. (с любовью). Да, не хочется…

Б.Не погибать, не убивать, а НАПУГАТЬ он хотел.

Р.Вы думаете, он рассчитывал, что всё рассосется?

Б. (брезгливо). Рассчитывал… Рассосется… Какие непушкинские глаголы! Он – игрок. Он уже и царю обещал, что дуэли не будет. Это как сын отцу обещает больше не играть. Но карты уже были на руках. И это была его раздача.

Р.«Не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался?»

Б.Какая замечательная поговорка! Эти сомнительные последние слова, переданные Жуковским царю: «Был бы весь его» – тогда об этом.

Р.Какова же тогда была на дуэли его ставка? Выстрелы в воздух?

Б.Это исключалось. Пушкин не был трусом, а Дантес – был, и Пушкин это знал. Приближаясь к барьеру, он увидел страх на лице противника, и это его удовлетворило и развеселило, и он разарапил свое бешеное лицо еще больше, не знаю как… ну, засверкал белками, распушил бакенбарды. Короче, подыграл свирепость еще и как актер, как блефующий игрок…

Р.И поэтому Дантес выстрелил первым, не доходя до барьера?… А ответный выстрел?

Б.Ответный выстрел был произведен всерьез. Пушкин стрелял уже не в противника, а в труса и подлеца явленного, с полным на то правом.

Р.Как Сильвио? Поэтому и воскликнул bravo!

Б.Вот именно. Поэт по определению не трус. Свобода и смелость в нем синонимы. Кстати, вот вам и еще одно реальное объяснение их ранних гибелей.

Р.«Всё, всё, что гибелью грозит?»

Б.И это тоже. Не смерти они боятся.

Р.Унижения?

Б.Это да. Но больше всего – безумия.

Р.«Не дай мне Бог»?

Б.Вот именно. Лирика бы не была лирика, если бы не соответствовала в точности самому переживанию. С чего бы это он «Медного всадника» и «Пиковую даму» написал? Он знал, и он не хотел варианта упомянутого вами Сильвио. Мщение есть безумие. Он не хотел сойти с ума. И не сошел. Поэтому и суеверен был. Поэтому и ничего завещательного, лишь записка для Ишимовой…

Р.Куда завещательней, как вы изволили выразиться, письмо, писанное накануне дуэли графу Толю. Так же, как пушкинская строфа не о Глинке, так и письмо – не Толю и не о Михельсоне…

«…слишком у нас забытом. Его заслуги были затемнены клеветою; нельзя без негодования видеть, что должен был он претерпеть от зависти или неспособности своих сверстников и начальников. <���…> Как ни сильно предубеждение невежества, как ни жадно приемлется клевета, но слово, сказанное таким человеком, каков Вы, навсегда его уничтожает. Гений с одного взгляда открывает истину, а истина сильнее царя, говорит Священное Писание».

Б.Сильно. Царь на кончике пера… Это окончательно доказывает, что он еще и так страдал от царя. И очень перекликается с «Последним из свойственников». Нет, не помог ему «Пасхальный цикл» вырваться из «Страстного»…

Р.В «Пиндемонти» я восстановил по черновикам его цензурную правку: «зависеть от властей» на «зависеть от царя».

Б.Это могло быть и по вкусу… Два раза царь в одном стихотворении лишь свидетельствует о глубине занозы. «От властей» – шире, дальше, вплоть до нас.

Р. (хмыкает). Две власти тут тоже стоят рядом, даже ближе… Допускает же он два раза «строгие стихи – стихами перевесть» в послании Козловскому. Единственный раз изменил я пушкинское слово, осмелился, вычеркнул повторение…