В Соловьев: Довлатов вверх ногами

КЛЕПИКОВА. ...понятно кого кем.

СОЛОВЬЕВ. Не так буквально. Это с нью-йоркской точки зрения Бродского, Довлатов - маргинал. Несмотря на свои раблезианские габариты. В Питере все было иначе. Довлатов был застрельщиком обструкции Бродского после того, как тот прочел у него на дому "Шествие". Такое не забывается. Плюс сherchez la femme. Здесь, в Нью-Йорке, они поменялись местами. Потому Бродский и порекомендовал Сережины рассказы в "Нью-Йоркер", что уже не считал его соперником. Одновременно зарубил роман Аксенова и огрызался, когда его упрекали в некошерности поступка: "Имею я право на собственное мнение!"

КЛЕПИКОВА. Как в том анекдоте про веропослушного неудачника, которому Бог в конце концов, не выдержав, выкладывает: "Ну, не люблю я тебя!"

СОЛОВЬЕВ. Апология волюнтаризма. Что позволено Юпитеру, нельзя быку.

КЛЕПИКОВА. Сережа как-то сказал, что Бродский теперь ему завидует никак не ожидал, что "Нью-Йоркер" возьмет рекомендованные им рассказы.

СОЛОВЬЕВ. Знал бы - не рекомендовал, да? Не знаю. Покровительствовал только тем, кого считал ниже себя - ровней не выносил.

КЛЕПИКОВА. Ярко выраженное самцовое начало.

СОЛОВЬЕВ. А сам потом отмежевывался от самцовости. Помнишь наш спор, когда он пришел к нам в отель "Люцерн" в Манхэттене: стоячим писать или не стоячим. "Стоячий период позади" - его собственная шутка.

КЛЕПИКОВА. А кончил тем, что за пару месяцев до смерти сочинил свой Momentum aere perennius. То есть в его варианте - в отличие от горациево-пушкинского - не памятник крепче меди, а памятник крепче пениса, и не слово тленья избежит, а семя, заброшенное в вечность. Это памятник собственному члену, что очевидно из названия, тем более - из стиха:

А тот камень-кость, гвоздь моей красы

Он скучает по вам с мезозоя, псы,

От него в веках борозда длинней,

Чем у вас с вечной жизнью с кадилом в ней.

СОЛОВЬЕВ. Христианином его не назовешь, несмотря на ежегодные поздравления Иисусу с днем рождения. К каждому Рождеству - по стихотворению. Соцзаказ.

КЛЕПИКОВА. Возвращаясь к теме "Довлатов-Бродский", - написал же последний о первом памятную статью.

СОЛОВЬЕВ. Предполагалось наоборот: Довлатов - о Бродском.

КЛЕПИКОВА. Если в компьютерах "Нью-Йорк таймс" лежат пачки заготовленных впрок некрологов живых пока что знаменитостей, кто бросит камень в Сережу за то, что замыслил книгу о Бродском на случай его смерти? А та казалась не за горами. Довлатов был профессионал, следовательно - по ту сторону добра и зла.

СОЛОВЬЕВ. У Сережи и про других коллег были схожие некропредсказания, а те живы до сих пор наперекор им.

КЛЕПИКОВА. О Бродском и говорить нечего - он сам регулярно прощался с жизнью в стихах, прозе и интервью.

СОЛОВЬЕВ. На что были физические основания: сердечник, инфарктник, несколько операций, одна неудачная.

КЛЕПИКОВА. Сереже было что сказать про Бродского: глаз у Довлатова зоркий, память цепкая, перо точное. Это была бы одна из лучших его книг, может быть.

СОЛОВЬЕВ. Судьба распорядилась иначе: Сережа умер первым. Вот Бродский и сочинил о нем - не книгу, а пару вымученных страничек...

КЛЕПИКОВА. ...в которых ухитрился сделать пять фактических ошибок. Написал, к примеру, что "всю жизнь, сколько его помню, он проходил с одной и той же прической: я не помню его ни длинноволосым, ни бородатым". На самом деле Сережа только и делал, что менял свою внешность, о чем можно судить по снимкам, - то стригся коротко, то отпускал волосы, то регулярно брился, а то вдруг обрастал буйной растительностью на "запущенной физиономии", и бородатым мы его видели довольно часто. "Я был на пару лет старше", - пишет Бродский, хотя разница в год с небольшим.

СОЛОВЬЕВ. Смешно ловить Бродского на ошибках - в его исторических экскурсах их куда больше, что нисколько не умаляет ни "Письма к Горацию", ни "Путешествия в Стамбул". Тем более такие аберрации. Через несколько лет после смерти Пушкина его друзья спорили, какого цвета у него глаза. А Довлатов с Бродским, по словам последнего, "виделись не так уж часто".

КЛЕПИКОВА. Та же приблизительность у Бродского в оценках и обобщениях, что и в фактах. Вот он говорит о пиетете, который испытывал Сережа к поэтам, а отсюда уже, что его рассказы написаны как стихотворения - высшая похвала в его устах. Ничего подобного! Это Бродский внушает Довлатову свою иерархию литературы, где поэзия на первом месте, а поэт в роли демиурга. Довлатов никогда так не думал, Бродского не любил ни как человека, ни как поэта, а оторопь испытывал не к поэту, а к литературному боссу, в руках которого бразды правления.