Теодор Герцль - Обновленная земля

«Давид Литвак большинством 363 голосов против 32 выбран президентом Новой Общины». Они быстро поднялись по лестнице и вошли в комнату, смежную с комнатой, где лежала больная. Двери были открыты, и они могли видеть больную, ее бледное лицо едва выделялось на фоне белых подушек, но она еще жила. Ее кроткие глаза с невыразимой любовью смотрели на детей, которые стояли подле нее и тихо разговаривали с ней.

Кингскурт молча протянул телеграмму старому Литваку. Тот безучастно взял ее, взглянул на нее и внезапно вздрогнул всем телом. Он протер глаза и опять прочитал. Затем он дал ее жене Давида и дрожащим голосом сказал:

– Сара, прочти мне это…

Сара пробежала телеграмму глазами и зарделась ярким румянцем, на глазах ее выступили слезы, и она сдавленным голосом прочитала телеграмму старику, потом вскочила, подбежала с бумажкой к дверям смежной комнаты и вызвала оттуда Давида. Давид осторожно и тихо шагая, вышел в гостиную. Заметив в глубине комнаты Кингскурта и Левенберга, он молча кивнул им головой и, повернувшись к Саре, спросил:

– В чем дело?

Отец его встал и нетвердыми шагами подошел к нему.

– Давид, сын мой… Давид! – Жена протянула ему телеграмму. Он равнодушно прочитал ее и нахмурился.

– И вздумалось же теперь Решиду шутить. Мне, право, совершенно не до того.

– Это не шутка! – сказал Фридрих и сообщил все, что знал о ходе выборов.

– Нет! нет! – ответил Давид. – Это невозможно. Я даже кандидатуры своей не выставлял. Я этого и не добивался.

– Вот потому именно вас и выбрали! – сказал Кингскурт.

– Но я для этого совершенно не гожусь. Есть много других, достойнее меня. И я не приму этой чести; пожалуйста, телеграфируйте доктору Маркусу, что я отказываюсь.

Но отец его твердо сказал:

– Нет, Давид, ты не откажешься! ты должен согласаться – матери ради! Это последняя радость, которую ты можешь доставить ей.

Давид закрыл лицо руками. Из комнаты больной вышла Мириам.

– Что случилось? – спросила она. – Мать волнуется, она хочет знать, в чем дело.

Они подошли к кровати умирающей.

– Мать! – сказал старый Литвак, – доктор Левенберг принес нам добрую весть.

– Да? – чуть слышно прошептала больная. – Где он? Я хочу его видеть. Позовите его сюда.

Врач позвал из гостиной Фридриха, а Давид и Мириам приподняли мать и обложили ее подушками. Когда Фридрих приблизился к ее кровати, она ласково взглянула на него и прошептала:

– Я… я тотчас же подумала.. еще тогда… когда вы на балконе… там… дети… – Она провела рукою в воздухе. – Мириам мне ничего не сказала… Но мой… видит… Дети! Вы… вы должны… Дайте руки… друг другу… я вас благословляю.

И Мириам и Фридрих протянули руки друг другу. Но они сделали так медлительно и смущенно, что это не ускользнуло и от умирающей; она тоскливо взглянула на них и спросила:

– Или… или…

– Да, да – сказал Фридрих и крепко пожал руку девушки.

– Да! – тихо повторила Мириам.

Умирающая мать нашла еще в себе силы устроить счастье своих детей.

Она опустила голову на подушки, обессиленная волнением. Грудь ее едва заметно поднималась. И старик вздрогнул при мысли, что она может уснуть, прежде чем он успеет сообщить ей про избрание Давида в президенты.

– Мать! – громко крикнул он. Она подняла ресницы. И во взгляде ее пробежало как будто сожаление о том, что нарушили ее прекрасный сон, ее грезы, которые она хотела унести в другую жизнь.

– Мать – крикнул старик. – Знаешь, кто теперь президент Новой Общины? Наш Давид – президент! Наш Давид, мать!

И Давид опять стоял на коленях перед больной матерью, как тогда, когда был маленьким и горько рыдая, целовал ее холодеющие руки. Но она высвободила свою руку и кротко провела ею по его волосам, словно утешая его.

– Мать! – с тоскою повторил старик. – Ты слышала?

– Да! – прошептала она, – мой… мой Давид… И глаза ее сомкнулись,

……………………………………………………………

Ее похоронили.

Над могилой ее пели древнееврейские гимны, и старый рабби Самуэль из Нейдорфа читал молитвы. Надгробных речей не было. Давид этого не хотел.

Но когда он вернулся с кладбища домой со своими друзьями, он сам заговорил:

– Она была моей матерью. Она была для меня любовью и страданием. Любовь и страдание воплощены были в ней, и у меня затуманивались глаза каждый раз, когда взгляд мой останавливался на ней. Я больше не увижу ее, мою мать. Она была домом нашим и родиной нашей, когда у нас не было еще ни своего угла, ни родины. Она поддерживала нас в несчастьи, потому что она была любовью. Она учила нас смирению, когда Бог помог нам, потому что она была страданием.