Владимир Фридкин - Фиалки из Ниццы

Попрощавшись, Азер уехал, оставив нас у входа в гостиницу. Я стоял, обняв безжизненное тело, и думал, работает ли лифт. Была поздняя ночь. Нам повезло, лифт работал. В кабине лифта Валя неожиданно открыл глаза и сказал совершенно членораздельно:

— Значит, так. Поднимаемся в бар. Еще по сто грамм и баиньки…

Тут я не на шутку испугался, но к счастью бар был закрыт.

Утром меня разбудило солнце, вставшее из-за Каспия. Голова раскалывалась, во рту — помойка, глаза не открывались. В общем, жить не хотелось. Я раздвинул пальцами веки и не поверил тому, что увидел. Передо мной был человек, точнее мужчина. Но там, где должна быть голова, висели его гениталии. А голова была внизу, у самого пола. «Все, — подумал я. — Это белая горячка, это конец».

— Очень советую по утрам стоять на голове, — сказал Валя. — Помогает после возлияний.

Тут я вспомнил, что Валя занимается йогой и по утрам стоит на голове. И от сердца отлегло.

Через неделю мы улетали. В самолете Валя вынул из кармана конверт и пересчитал свой гонорар. Нам хорошо заплатили.

— Учти, это — заначка, — сказал Валя. — Если об этих деньгах стукнешь жене, я за себя не отвечаю…

Обычно Валя хранил заначку в книжке, только не в сберегательной, а в литературной. Дома была большая библиотека, и Валя прятал деньги в одной из книг, до которой, он был уверен, рука жены не доберется.

Через пару дней у меня дома раздался звонок. Я снял трубку.

— Никакой ты не писатель, — сердито сказал Валя. — Пишешь хуже какого-нибудь Нагибина или Крелина…

— А в чем дело? Нагибин и Крелин — хорошие писатели.

— А ты — плохой.

Тут же все и прояснилось. Вернувшись домой, Валя положил бакинские деньги в мою книжку рассказов о Пушкине. Он полагал, что книжку эту никто не читает. А жене на следующее утро случайно захотелось перечитать какой-то мой рассказ. И она была вознаграждена за любовь к литературе.

Я часто вспоминаю нашу поездку в Баку и Валины пророческие слова о том, что лучше в жизни уже не будет. Так оно и оказалось.

Помню, на уроках немецкого мы проходили притяжательные местоимения, possesiv pronomen. Этот немецкий (точнее, латинский) термин вызывал у нас, созревших юношей, ненормативные ассоциации. Потом был диктант. Женя Пронин, сын генерала КГБ, отвечавшего за охрану Сталина на железной дороге, попросил подсказки у Феди Поленова.

— Пососи прономы, — ответил Федя.

Пронина он не любил.

Дед Феди, Василий Дмитриевич Поленов, еще при Ленине первым удостоился звания народного художника, а свой собственный дом на берегу Оки получил в личное владение. Впрочем, длилось это недолго. В тридцатые годы дом отобрали (он стал музеем), а директора музея, Фединого отца (сына великого русского художника), как водится, посадили. Когда, окончив школу, мы приехали в Поленово, отец лежал неподалеку, на Беховском кладбище, среди старых поленовских могил.

После окончания школы Федя по старой семейной традиции служил во флоте. Вернувшись, стал директором Поленовского музея, где жил в небольшой квартире с террасой. Жил как помещик. На территории музея завел всевозможные угодья, конюшню, сеновал… Когда мы, городские жители, всем классом приезжали в Поленово, первым делом спрашивали хозяина: «А как нынче овсы, уродились?» Федю звали парторгом собственной усадьбы, а молодых экскурсоводок — сенными девушками.

Федя водил нас по музею мимо портретов своих предков Державина, Воейковых, Поленовых… А в конце экскурсии под самой крышей дома показывал главную достопримечательность — картину Поленова «Христос и грешница». Я любил бродить по комнатам музея с Эйдельманом. Мы скользили по прохладным скрипучим половицам и неизменно останавливались у шкафа с державинской посудой.

— Как все близко в нашей истории, — говорил Тоник. От Державина до Феди рукой подать.

Помню, как-то собирали мы с ним землянику на склоне Бёховского холма. Среди древних заросших травой поленовских могил попадались крупные сочные ягоды. Нас разморило и мы прилегли, любуясь синей излучиной Оки. Эйдельман сказал:

— Вот мы с тобой не знаем, где нас похоронят. А Федя будет лежать тут, на склоне Бёховского холма.

Так и случилось. Пару лет тому назад Федю похоронили на поленовском кладбище в Бёхово.

В школе Натан Эйдельман поражал всех своей памятью. Будущий историк и пушкинист помнил всё: даты жизни французских королей, знаменитых сражений, самые незначительные факты из жизни русских писателей, имена римских прокураторов… Решительно всё. В классе устраивались представления. Кто-нибудь раскрывал вузовский учебник истории и, листая его, наугад спрашивал Эйдельмана о датах жизни Меттерниха, Дизраэли, Барклая де Толли, министра Горчакова… Не помню, чтобы Натан сбился. О компьютерах тогда еще не знали. Натан был первым в мире персональным компьютером. И однажды этот удивительный дар спас его.