Владимир Фридкин - Фиалки из Ниццы

— На картине Леонардо Христос сидит спиной к трем окнам. В окнах — небо и, как мне кажется, видна полоска моря. Картина писалась в конце пятнадцатого века. Да к тому же много раз реставрировалась. Но как вы думаете, если прорубить здесь окно, можно ли увидеть море?

— Странный вопрос… Да нет, моря отсюда не увидишь. На западе — Иудейские горы, а Мертвое море на востоке скрыто за Масличной и Элеонской горами.

— Значит, море мне только показалось.

Сергей был далек от религии, но поймал себя на странной мысли, что думает о «Тайной вечери» как о картине с натуры. Раз отсюда не видно моря, значит, и у Леонардо его нет.

Когда они возвращались из старого города по улице Яффа, Лена предложила ему заглянуть на знаменитый рынок Махане Иегуда. Улица Яффа, самая длинная в городе, начинается у Яффских ворот старого Иерусалима и проходит через весь город. Вблизи стен старого города улица вполне современна: высокие дома из белого камня, витрина, тротуар, выложенный гладкими каменными плитами. Но ближе к рынку узкая грязная улица Яффа застроена ветхими домиками, лавками ремесленников, торговцев серебром, фруктами и питой. По улице быстро идут, казалось, бегут, религиозные евреи, одетые во все черное: черная шляпа, черный лапсердак с хлястиком, из-под лапсердака торчат тонкие ноги в черных чулках и черных башмаках. И только рубашка с расстегнутым воротом — кипельно-белая. Чем ближе к рынку, тем черная толпа гуще. Издали похоже, что на перерыв распустили симфонический оркестр. Но на самом рынке, как показалось Сергею, преобладают выходцы из России. Сплошняком — русская речь.

У выхода двое толкнули его тяжелым рюкзаком.

— Всё, блин, забодали, суки, — сказал один другому.

— Ну и как вам здесь живется? — спросил Лену Сергей.

— Как живется? — грустно протянула Лена. — Ну как вам сказать… Казалось бы, неплохо. И работа есть, и квартира. И Ленька, мой сын, защитился в Штатах и уже получил постоянное место в Принстоне. Женился там недавно. Он, как и вы, физик. Из-за него я и уехала. В Москве его не приняли студентом на физфак, грозила армия. Но моя жизнь пропала. Я здесь чужая, себя не нахожу. И человеком себя не чувствую. Иногда думаю, что я — машканта, арнона [35] Машканта — ссуда на квартиру, арнона — налог на землю (ивр.). . В Москве остались друзья, консерватория, Третьяковка. Я ведь жила рядом с Третьяковкой. Знаете, идешь, бывало, осенью с Болотной площади на Софийскую набережную, как по ковру. Сгребаешь ногами красные кленовые листья. А воздух — холодный, винный, кажется, что антоновкой пахнет. И всюду золото. Под ногами, над головой и там, за рекой, в Кремле…

Сергей вспомнил Софийскую набережную и стал медленно растирать в воде таблетки, прижимая их чайной ложкой к стакану. Они плохо поддавались, выскальзывали. Кончив работу, он поставил стакан с белой мутной жидкостью у края стола. Почему-то вспомнил море в Сорренто. Как-то осенью Катя и он приехали туда на неделю из Милана. В Милане шли дожди, а в Сорренто было жарко. Он вдруг увидел, как в Масса Лубренса они спускаются к морю по крутой каменистой тропе. Слева за невысокой каменной стеной была тенистая оливковая роща. Со стены локонами свисали лиловые цветы бугенвиллии, горевшие на солнце газовым пламенем. Разгоряченные, они кидались в воду и плыли рядом. Впереди вставал двугорбый профиль Везувия, будто вырезанный из голубого картона. В середине бухточки они переворачивались на спину и смотрели на крутой берег. В небо смотреть было больно. В ресничной паутине дробился свет, а жаркое небо было бледным.

Вспомнив море, Сергей потянулся к альбому. Ему захотелось еще раз посмотреть на картину и наконец понять, что означает густая синяя полоса в окне. Ведь моря из окна не видно. Он потянул к себе книгу и, раскрыв ее на «Тайной вечере», краем задел стакан. Стакан упал, разбился и залил пол. Сейчас ему казалось, что стакан задела плотная вклейка с фрагментом из картины.

Потом он лег в заранее расстеленную постель и сразу уснул. Впервые за долгое время спал он спокойно и снов не видел. В раскрытое окно светил мусульманский месяц и заливал комнату нездешним светом. А на полу пятнами подсыхала белая корка, похожая на соль со дна Мертвого моря…»

Павел Петрович пролистал амбарную книгу назад и снова углубился в чтение.

«…Сергею не было и тридцати, когда он защитил докторскую. По этому случаю на междусобойчике в лаборатории Паша, вспомнив Сергеев экспромт, сказал ему: