Джордж ван Фрекем - Гитлер и его бог. За кулисами феномена Гитлера

Другим талантом Гитлера было чувство сцены и врожденное умение организовать зрелище, которое развилось через его любовь к театру и близкий контакт с ним. Он посетил сотни оперных постановок. Август Кубицек, единственный близкий друг Гитлера в Линце и в Вене, пишет: «Театр как таковой доставлял Гитлеру радость, у него была к нему страсть… Несомненно, с самого раннего юношества мой друг Адольф обладал ораторским талантом. Он любил говорить и говорил постоянно… Безусловно, у него был и огромный актерский талант, который, в совокупности с ораторским талантом, он умел прекрасно применять» 154. Кершоу называет Гитлера «совершенным актером»; Фест говорит, что «по сути, это был человек театра», который всегда чувствовал, что играет на сцене; а сам Гитлер, лишь наполовину в шутку, провозгласил: «Я – величайший актер Европы!» В то время все действительно были зачарованы его игрой.

Именно это чувство театрального эффекта сделало Гитлера одним из самых блистательных режиссеров-постановщиков – хоть его и редко ценят с этой стороны. (Этот аспект Гитлера разобран, например, в недавнем исследовании Фредерика Споттса «Гитлер и сила эстетики».) То, что в памяти и в кошмарах человечества осталось от внешнего блеска нацизма – символы, униформы, ритуалы и массовые манифестации, – все это было его творением. «Каждая деталь была крайне важна для Гитлера. Даже сценарии фестивалей он проверял лично до последних мелочей. Он утверждал каждую сцену, каждое движение, выбор флагов и цветов. Знаменательно, что режиссерские таланты Гитлера достигали вершины, когда речь шла о праздновании смерти… В качестве фона он явно предпочитал ночь. Факелы, костры, пылающие колеса были постоянными аксессуарами. И хотя эти ритуалы были якобы позитивными и вдохновляющими, в действительности они вызывали иные чувства – пробуждая апокалиптические ассоциации и страх всемирного пожара или гибели, в том числе личной гибели каждого» 155.

Гитлер видел себя укротителем и вождем масс, истинным трибуном. Он презирал массы, но нуждался в них, ведь в них воплощалось его движение. «И мысль толпы, и схема, в которую она помещает данные опыта, просты, – говорил он. – То, что не вмещается [в схему], причиняет ей страх. Я могу овладеть ею, лишь тогда, когда беру в расчет законы, по которым она живет. Меня обвиняли в том, что я фанатизировал толпу, что я доводил ее до экстаза. Разные мудрецы считают, что толпу нужно успокаивать и держать в тупой апатии. Нет, господа, справедливо как раз обратное! Я могу руководить толпой лишь тогда, когда выведу ее из дремоты. Лишь фанатичной толпой можно управлять… Я сделал толпу фанатичной и создал из нее инструмент моей политики. Я пробудил ее. Я возвысил ее над самой собой, я дал ей смысл и функцию. Меня обвиняли в том, что я пробуждаю низменные инстинкты толпы, но я делаю нечто совершенно иное. Когда я обращаюсь к ней с разумными аргументами, она меня не понимает. Когда же, напротив, я возбуждаю в ней соответствующие чувства, она исполняет простые команды, которые я ей подаю. В массовой манифестации мышление отключается. Как раз это-то мне и нужно, я слежу за тем, чтобы каждого посылали на манифестацию, где он может слиться с другими, желает он этого или нет. Интеллектуалов и буржуазию вместе с рабочими. Я смешиваю людей. Я обращаюсь к ним как к массе» 156.

«Когда Гитлер уподобляет толпу женщине, это не просто фигура речи. Достаточно просто взглянуть на соответствующие страницы “Майн Кампф”, на истинно эротический пыл, который вызывала в нем идея и образ толпы, чтобы понять, что он искал и находил, стоя на платформе высоко над ней – над его толпой, заполнявшей зал. Одинокий, неспособный устанавливать [личные] контакты, он все больше и больше жаждал этих коллективных единений. Используя многозначительную фигуру речи (если мы доверимся источнику), он назвал толпу “своей единственной невестой”. Его ораторские излияния были главным образом инстинктивными, а его аудитория, измотанная продолжительными бедствиями, низведенная до нескольких простейших желаний, реагировала на той же инстинктивной длине волны. Звукозаписи того периода ясно передают странный, непристойный, сексуальный характер этих массовых собраний… Писатель Рене Шиккеле однажды уподобил речи Гитлера “сексуальным убийствам”. Многие свидетели сравнивали чувственно заряженные манифестации того времени с дьяволопоклонством» (Иоахим Фест 157).

Историк Карл Александр фон Мюллер был одним из лекторов, читавших вводный курс для армейских пропагандистов в Мюнхенском университете в 1919 году. Одним из слушателей был Адольф Гитлер. Мюллер был свидетелем восхождения Гитлера и порой встречал его в салонах Беккманов и Бехштейнов. В январе 1923 года он впервые присутствовал на его публичном выступлении. «На скольких митингах я здесь бывал [в зале Лёвенбрау]! Но ни разу ни во время войны, ни во время революции я не чувствовал такой раскаленной добела волны массового возбуждения, которая дохнула мне в лицо, как только я вошел… Военизированные формирования, следящие за порядком, лес ярко-красных знамен с черной свастикой, военные, революционеры, националисты и социалисты. В аудитории – главным образом бедствующий средний класс во всех его прослойках. Часами несмолкающая, гремящая военная музыка; часами короткие речи подчиненных. Когда же придет он ? Не случилось ли что-нибудь, не задержится ли он? Невозможно описать лихорадочное чувство тревожного ожидания, нарастающее в этой атмосфере. Вдруг при входе видно движение. Слышатся выкрики команд. Оратор на трибуне обрывает предложение, не договорив. Все вскакивают на ноги с криком “Хайль!” И сквозь ревущие массы народа и колыхающиеся знамена идет он с сопровождающими лицами, он, кого все это время ждали все. Быстро шагает он к трибуне, правая рука твердо вскинута вверх. Он проходит довольно близко от меня, и я вижу – это совсем другой человек, не похожий на того, которого я порой встречал в частных домах» 158.