Алексей Самойлов - Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками

– Расскажите, пожалуйста, историю Ваших отношений с Бродским.

– О Бродском я рассказал в эссе, опубликованном в 1996 году в журнале «Знамя», а затем в книге «Тысячелистник» – и повторяться не хочется. Но вышла еще при жизни Бродского, в 1990‑м, книга «Иосиф Бродский. Размером подлинника», где опубликованы семь моих стихотворений о нем, в том числе стихотворение «В кафе», которое он мог прочесть еще в 1975 году (мои книги я пересылал ему через его родителей): «То ли рыжего друга в дверях увидать, то ли этого типа отсюда убрать, то ли юность вернуть для начала?» Возможно, это единственное упоминание о нем в нашей печати тех лет.

– А еще в той же книге Вы вспоминаете о нем в стихах о Блоке. Мне запомнились эти стихи, потому что Блок – поэт, которого я люблю и которым так много в те годы занимался: «Приятель мой строг,/ Необщей печатью отмечен,/ И молод, и что ему Блок?/ – Ах, маменькин этот сынок?/ – Ну, ну, – отвечаю, – полегче».

– Мне приятно, что Вы вспомнили это стихотворение. Кажется, и здесь портрет Бродского намечен несколькими штрихами, но верно. И слова Бродского переданы в точности: о Блоке мы с ним спорили, и отголосок этого спора здесь присутствует. Все-таки это удивительно, как устроена поэзия. Поэту нет надобности писать мемуары: все, что заслуживает упоминания, откладывается в стихах.

– Редкое для поэзии жизнеприятие, которое свойственно Вашим стихам, помогает как-то справляться с житейскими драмами, преодолевать неизбежный мрак состояний, раздражительность?

– Думаю, стихи, любые, и радостные, и самые мрачные, помогают справляться с этими вещами. Для того и пишутся. Для того и читаются. Не хочу и не подхожу на роль штатного оптимиста. Жизнь по определению трагична. Но мне понятно раздражение Толстого по поводу эксплуатации понятия «трагическое»: «Придет Тургенев, – говорил он, – и станет говорить: трагедия, трагедия… Где он видел трагедию?» И здесь я на стороне Толстого. Лет тридцать назад, в разгар одной печальной для меня любовной истории, я написал стихи, которые и сегодня мне не разонравились: «В тот год я жил дурными новостями,/ Бедой своей, и болью, и виною./ Сухими, воспаленными глазами/ Смотрел на мир, мерцавший предо мною./ И мальчик не заслуживал вниманья,/ И дачный пес, позевывавший нервно./ Трагическое миросозерцанье/ Тем плохо, что оно высокомерно».

Разумеется, эти стихи не отрицают трагической подоплеки жизни, по ее поводу и написаны, но они вносят, мне кажется, необходимую поправку к такому взгляду на мир.

– Мы начали с разговора о Вашей молодости, Вашем поколении. А как Вы относитесь к сегодняшним молодым, не разочарованы ли ими?

– Нет, нисколько. И среди молодых поэтов есть очень талантливые, назову хотя бы Дениса Датешидзе или совсем юную Ксению Дьяконову. Тем, кто ворчит по поводу молодых, рекомендую перечитать чеховскую «Скучную историю». Помните, Катя и Михаил Федорович недовольны университетской жизнью, театром, наукой, отсутствием идеалов… «Да, ужасно измельчали». И старик-профессор, послушав их, называет своих собеседников «жабами». Так вот, стыдно быть жабой. А если ты уж так недоволен молодыми, то имей в виду: они только что пришли в этот мир, а ты ничего не сделал, чтобы он изменился к лучшему.

– Является ли старость источником нового опыта переживаний, открывает ли она что-то, что для другого возраста закрыто?

– Не уверен, что смогу ответить на этот вопрос. Что такое старость – я пока не знаю. Но возраст, мой нынешний возраст, хорош тем, что не позволяет преувеличивать мрак и отчаяние. Замечательно сказано об этом у любимого нами Блока: «Я смотрю добрей и безнадежней на простой и скучный путь земной». Позволю себе привести здесь фрагмент своего стихотворения из последней книги: «Да что ж бояться так загробной пустоты?/ Кто жили – умерли, и чем же лучше ты?/ Неразрешимая давно не жжет загадка,/ И если спрашиваю что-то у звезды,/ То не от пылкости, а только для порядка».

Мрачные ли это стихи? Наверное. Но, кроме того, надеюсь, они смелые, даже мужественные, не только перед лицом небытия, но и перед лицом некоторых читателей, предпочитающих непременное отчаяние честному взгляду на вещи.

Впрочем, в книге есть и совсем другие стихи, например, «Прощание с веком», в котором, между прочим, сказано: «…Всё же мне его жаль, с его шагом/ Твердокаменным, светом и мраком,/ Разве я в нем не жил, не любил?/ Разве он не явился под знаком/ Огнедышащих версий и сил?/ С Шостаковичем и Пастернаком/ И припухлостью братских могил». Возможно, к этим стихам подходит музыкальный термин «трагический мажор». Боюсь только, не слишком ли это красиво сказано?