Набоков, должно быть, чувствовал отвращение к книге… – Книга австралийского литературоведа Эндрю Филда «Набоков: его жизнь в частностях» ( Field A. Nabokov: His Life in Part. N.Y.: Viking, 1977) действительно, вызвала у писателя резко негативную реакцию. Набоков поначалу охотно помогал биографу, но в то же время пытался жестко контролировать его работу. «Мой единственный долг, – писал он Филду 8 сентября 1972 г., – замечать промахи и пресекать бесплодные разыскания. Ваш единственный долг – показывать мне каждое слово и принимать все мои исправления фактических ошибок» (цит. по: Бойд Б . Владимир Набоков. Американские годы. М.: Изд-во «Независимая газета»; СПб.: Симпозиум, 2004. С. 723). После того как Филд продолжил «бесплодные разыскания» и отказался внести в текст поправки Набокова, отношения между героем и автором биографии испортились настолько, что целых три года, предшествовавшие выходу книги, они общались уже через посредничество адвокатов. Подробнее об этом см.: Бойд Б . Указ. соч. С. 728—739.
C. 155 «Страдания немолодого Вертера» (Мюнхен, 1962) – сборник стихов Владимира Александровича Дукельского (1903—1969), поэта, композитора, мемуариста, в 1920 г. вместе с семьей покинувшего Россию и в 1921 г. поселившегося в США (получил американское гражданство в 1939-м). Автор симфоний, кантат, ораторий и других произведений, относящихся к серьезной академической музыке, Дукельский добился известности (под псевдонимом Вернон Дюк, взятым по совету Джорджа Гершвина) как сочинитель популярных джазовых песен, композиций для бродвейских ревю и голливудских фильмов.
…насмешливо презрительное стихотворение (в отделе «сатиры и эпиграммы») о Набокове. – «Заметки читателя» (1961); опубликовано оно было не в «Страданиях немолодого Вертера», а в сборнике «Послания» (Мюнхен, 1962. С. 62—64). В качестве эпиграфа была предпослана слегка измененная цитата из английского издания автобиографической книги Набокова «Память, говори» (Speak, Memory. London, 1951): «But the author that interested me most was naturally Sirin… Among the young writers produced in exile, he turned out to be the only major one» («Но автором, более всего интересовавшим меня, был, конечно же, Сирин… Из всех молодых писателей, вылупившихся уже за границей, только он оказался крупной величиной» – в оригинале концовка фразы звучит иначе: «Был самым одиноким и самым заносчивым»).
Хотя зарифмованный антинабоковский памфлет и не блещет художественными достоинствами, он все же представляет несомненный историко-литературный интерес, поэтому привожу его полностью:
Он не выносит Пастернака,
Томаса Манна и Бальзака;
Пусть Пушкина и перевел,
Зато невеждою нашел,
Как это сделал Добролюбов.
(Хоть, может быть, сравненье грубо,
Мы карты выложим на стол.)
«Поэт, но проза преплохая» —
Вердикт Иванову. Мой свет!
Ты, очевидно, забываешь,
Что и талантливый прозаик
Не обязательно поэт.
Хоть диагно´зы ставить рано
(Мы предоставим их другим) —
Как далеко твоим романам
До чудных «Петербургских зим»!.
Наш автор, Галиной соперник,
«Жар-Птицу» – был такой журнал —
Стихами сладкими снабжал
В манере Щепкиной-Куперник.
Поэт он был довольно плоский,
Но наслаждался остолоп,
Вкушая Сиринский сироп,
И балалайки, и березки.
Писатель двинулся вперед;
Тут, как у Андерсена в сказке
(Хотя скорей – наоборот),
Случилось странное: сюркот,
Цепь золотая и подвязки —
Все у него блестит, цветет.
Вот скипетр, мантия, корона!
И расступилась чернь и голь
Почтительно, хотя смущенно:
Все налицо – но где ж КОРОЛЬ?
Пустое! Критик благосклонный
Об этом пикнуть не посмел.
Во всем Набоков преуспел:
Он – не в пример собратьям русским —
Владел «с младенчества» французским
И английским. Он захотел
Аналитической булавкой
Заполнить наскоро пробел
Меж Генри Джеймсом, Прустом, Кафкой;
Затем, о Сирине трубя,
Влюбился в самого себя.
В своем величии убог он:
Он как Нарцисс, собой растроган,
Свои лишь прелести любя.
Он ворожит, ошеломляет,
Словами – щедр, душою – скуп,
И вещь любая оживает;
Но человека он не знает
И переделывает в труп —
И все живое умерщвляет.
…………………………….
Без всякой помощи, один
Разбил он камни преткновенья
И до внушительных вершин
Добрался, – вот, на свой аршин
С каким торжественным презреньем
Всех мерит сей венец творенья:
Читатель – глуп, поэт – кретин.
Всех развенчал глумливый барин;
Сент-Бёв – и тот смешно бездарен
(Как скуден выбор бранных слов!);
«Вполне бездарны» – Григорович,
Вольтер, Жанти-Бернар, Козлов;
Мир – обиталище чудовищ
И бесталанных дураков.
Языков – третьестепенный,
И пошляком арбитр надменный
Прозвал зачем-то Беранже.
Приелось это всем уже,
Сии заезжены дороги;
Но от вельможных хронологий
Нам надо быть настороже.
Везде щиты, гербы, чертоги,
Дворцы блистательных мужей.
Он предков подвиги смакует:
«Какой-то» – «где-то» – «кем-то» был;
Он слишком много протестует,
Но лишь немногих убедил.
Спесь не нужна аристократам,
Не нужно девушке румян,
Чернильница не сродна латам,
Пиит не граф, а графоман.
Почти был деду выдан титул,
Князек Набок им не забыт;
Все это белой ниткой шито —
Каприз тщеславного пиита.
Ему вся музыка претит,
А композитора тошнит
От плохо вымытой Лолиты.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу