Илья Эренбург - Лик войны

В шикарном госпитале на Елисейских полях лежит казак. Вокруг него юлят две дамочки. Фельдшер — за переводчика.

— Так что я вижу на четвертый день — большая река. Который «Рай» по-ихнему (Рейн). Пришлось переплыть. В ухо затекло, теперь болит. Ну вышел я, белье расстелил и сам сел на солнышке. Просушка…

Дамы щебечут:

— Рейн? Он переплыл Рейн! Спросите его — он, наверное, первый пловец?

Казак, удивленный вопросом, чуть презрительно усмехается.

— Плавать?.. Не приучен я к этому… Тоже… Баловство…

— Ты знаешь, Мари, я могла бы увлечься им. Это — настоящий варвар, — в упоении шепчет дама.

Их награждают крестами, показывают важным персонам, заставляют в сотый раз пересказывать, как они бежали. Они не гордятся, не поддаются тщеславию и только об одном просят — «скорей бы в Россию»: будто там ждет их светлая, радостная жизнь. Их не выпускают без присмотра. Посольство боится революционной пропаганды. Им сказали, что в Париже много русских, но это все — воры и убийцы.

— Вы, господин, из беглых воров будете? — опрашивает меня высокий скуластый пермяк. И, видя мое смущение, успокаивает:

— Что же, и среди таких хорошие люди бывают. Мимо нас много проходят, которые из Сибири… А вы, господин, не знаете, когда нас в Россию повезут?

Потом рассказывает:

— Поручик наш — сердитый, очень драться любил. «Понял?» — спрашивает. «Так точно, ваше благородие!» Так что в зубы. «Получил?» — «Так точно, ваше благородие!» А в плену, в штате [1] Т.-е. в городе. ихнем, офицер немецкий — сердитый. «Русс?» — «Так точно, ваше благородие!» В зубы. «Получил?» И еще, еще. Вот, господин, посмотрите — три зуба на войне потерял.

И богатырь с кроткими детскими глазами показывает мне беззубую челюсть.

— Хоть бы скорее везли нас!

Васильке Кудрявцеву четырнадцать лет. Он был год на войне, ранен, у него Георгий. При отступлении из Галицин попал в плен. Немцы прежде всего посекли малость, потом отправили вместе с другими к Лильлю на работы. Ваське не понравилось. Решил бежать. Подбивал других — боятся. Переполз через немецкие траншеи.

— Уж подходил, да на грех угодил в канаву с водой. Шум поднялся какой! Стреляют и те и эти. Думаю — пропал. Бежать пустился и пою — вот как французы в лагере пели: «Алон абан дан ла Париж». Добежал.

Подкрепившись рюмкой коньяку, Васька потребовал, чтоб его вели «к самому главному французскому генералу». А в штабе дивизии вытащил из сапога записную книжку. В ней было точно указано расположение немецких батарей, складов и штабов, а расстояние вымерено шагами. И еще попросил:

— Завтра в полдень по этому лесу три выстрела дайте. Знак такой. Тогда товарищи переправятся. Говорил я им, а они хоть и большие, да трусы.

Действительно, на следующий день явились восемь беглецов. Ваське французы дали крест. Он изучает французский язык, ест пирожные и мечтает о торжественном возвращении домой. Только одно его смущает, — он тихонько признался мне:

— Мы питерские, — на Охте живем. Тятенька сапожным делом занимается. Сознания у него до удивительности мало. Когда я с Георгием на побывку приехал, он перво-наперво меня выпорол, а потом уже хвастаться пошел. И теперича опасаюсь…

В парижском кафе француз-репортер интервьюирует двух русских, бежавших из плена. Иван Хоботов — простой мужик, из вятских; Геннадий Лукашкин — с претензиями: до войны он служил писарем в Царицыне. Сегодня утром, желая придать себе европейский облик, он решил купить пенснэ. Зрение — великолепное, и в магазине ему предложили монокль. Лукашкин обиделся:

— Я и за целый заплатите могу…

На его коротком круглом носу пенснэ никак не держится. Лукашкин надевает его в особенно торжественные минуты и, вежливо улыбаясь, говорит:

— Культура…

— Давно мы бежать задумали. Французы с нами находились, так я от них допытался, что здесь фронт недалече. Ну, а Иван — все свое: «Мы лучше к нашим». Известное дело — человек без просвещения: прямо из Кобленца в Вятку захотел. Неделю шли мы. Ночью идем, а днем прячемся. Благополучно через немецкие позиции перебрались. Потом бегом — и к французам. Спрыгнули, а там, прости господи, черные. Не знал я тогда, что у французов свои арапы имеются, струсил. А Иван — тот крестится, говорит: «Прощай, Геннадий!» Чуть они нас не прикололи. Бог спас — белый с ними. Я к нему: «Рус, рус». А все от книжного недополучения…

Француз хвастается Парижем. В Лукашкине подымается патриотизм.