Ярослав Шимов - Австро-Венгрия - судьба империи

Грезы об имперском прошлом для этого города важнее его республиканского настоящего. Чешские, венгерские, польские, южнославянские фамилии здесь услышишь не реже немецких. Таксист, дворник, официант, цветочница, продавец, горничная родом из бывшей провинции в Вене – привычное явление. Как и любая имперская столица, что бывшая, что нынешняя, Вена сохраняет достоинство, делает вид, что за последнее столетие в мире ничего особенного не произошло. Вена – гранд-дама, она великолепно держит осанку. Это холеная, породистая, сытая и оттого – при почти домашнем уюте, комфорте и очевидно разумном устройстве быта – кажущаяся по-северному холодной южная столица.

В Вене становится ясно: главные достоинства зрелой культуры кроются в ее мельчайших подробностях. Ни один другой город Европы не дал лучших, чем Вена, образцов легкой музыки, ни один другой город не научил своих жителей так задорно танцевать. Нигде больше не разработаны столь изощренные навыки вальяжного времяпровождения, как раз Вену писатель справедливо назвал “городом наслаждений”. Единственный европейский конкурент, Париж – другой: тамошние наслаждения более богемны и менее буржуазны, чем венские. С этим сложным кодексом праздности в исторических кондитерских Demel и Sacher радостной толпой знакомятся любознательные японские и корейские туристы. С надеждой на блестящее будущее за столики кафе Griensteindl и Central и сегодня усаживаются молодые безденежные интеллектуалы; как раз здесь сто лет назад собирались творческие компании, от Густава Климта до Стефана Цвейга, здесь играл в шахматы на деньги эмигрант-революционер из России Лев Троцкий.

Многие серьезные люди считают: этот возведенный в абсолют культ уютного, физически и духовно необременительного существования сыграл с Австрией в прошлом злую шутку. Сибаритство, которому так приятно предаваться за столиком кафе или ресторана, на набережной Дунайского канала или речушки Вены, в парке или сквере, стало для этого города поздней австро-венгерской поры категорией почти политической. Самоуспокоенность лишила венских бюргеров чуткости и прозорливости, ощущение комфорта убаюкало австрийский правящий класс. “Из всех главных немецких городов Вена может занять первое место в отношении слабости и косности жизни, – сетовал на рубеже XIX и XX веков музыкальный критик Михаэль Граф. – Напряжение и энергия Вены ничтожны. Даже популяризовать великих полководцев и победителей венский дух не способен иначе, как придавая им черты ласкового кретинизма. Без налета добрячества и слабомыслия венцам никогда не вообразить своих героев”. Критик в чем-то прав, хотя писал он на сей раз не о музыке. Почтенный чудаковатый папаша, а не стальной вождь – вот классический образ лидера старой Австрии, хотя реальность вполне могла быть и другой. Победитель турок Евгений Савойский на бронзовом жеребце сидит расфранченным вельможей, не бесстрашным воином, каковым был на самом деле. Императоры на пьедесталах выглядят сплошь как философы и покровители искусств, копытами своих скакунов они не топчут врагов в образах исчадий ада. Тяжеловесной Марии Терезии поставили на памятник массивный трон; императрица и встать не потрудилась. В этой символике много спокойствия, мудрости и величия, но мало энергии, не хватает порыва.

Возникнув на границе германского, романского и славянского миров, Вена, похоже, разбавила немецкую волю и твердость жизнелюбием недалекого Средиземноморья и славянской беспечностью, то и дело переходящей в лень. Венский уют и австрийский гедонизм были и милым достоинством, и изрядным пороком старой империи. Габсбурги стали мастерами “мягкой власти”, бисмарковское “железом и кровью” было им чуждо. Это придавало империи обаяния в глазах многих ее подданных, но во время кризисов грозило параличом воли. Характерно различие в стиле работы прусского и австрийского чиновничества, о котором пишет современный историк: “Просвещенные бюрократы в Австрии, в отличие от своих на первый взгляд куда более успешных прусских коллег, сохранили больше сдержанности и скептицизма, прагматизма и здравого смысла. Это защитило общество от подчинения гражданских свобод полумистическому культу государства и иерархии”.

Нега и умеренность стали австро-венгерскими доблестями. Об этом с сожалением, но, похоже, и с некоторой симпатией писал в многотомном романе “Человек без свойств” Роберт Музиль: “Находились в центре Европы, где пересекаются старые оси мира. По дорогам катились автомобили, но не слишком много автомобилей. Готовились к покорению воздуха, здесь тоже – но не слишком часто. Не было честолюбия мировой экономики и мирового господства. Знали роскошь – но не такую сверхутонченную, как французы. Занимались спортом – но не так сумасбродно, как англосаксы. Главный город тоже был меньше, чем все другие крупнейшие города мира, но все-таки значительно больше, чем просто большие города”.