Василий Аксенов - «Ловите голубиную почту…». Письма (1940–1990 гг.)

Обыски были – 19-ого, как только письмо было получено адресатом. А дальше – знаешь, наверное. Вообще же Попов и Ерофеев (не участник «клуба»), Кублановский, Рейн, Кормер, Битов [345], когда не в Ленинграде, – частые гости мастерской и живем дружно (если я не задираюсь). Булат – очень мягок, страдая, что разминулся с тобою, долго услаждал пением Володю [346]. Смешно: после проводов Володи Булат, Чухонцев [347]и еще двое полтора часа висели в лифте, пока я не выкупила их за бутылки. Володька к Мюнхену подлетел, а они – висят, и говорят Остину: снимите нас за решеткою.

Конец января (?) 1981 г.

Белка дорогая!

Мы приехали сюда [348]22 января и на неделю поселились у Дина [349]. Твой blue joy тут же явился и осведомился – а где, мол, Белка и Борька? Дин завел себе на дому девушку по имени Эмили и собирается на ней в скором времени жениться, то есть получил уже licence на это дело.

Потом мы сняли квартиру в Санта-Монике в пяти минутах ходьбы от пляжа, тебе эти места хорошо известны. Venice [350]стал за последние годы очень чистым и даже слегка респектабельным, хотя еще и вывешивает лозунги типа «Моральное большинство – ничто! Вэнэс сопротивляется!». Вообще же американы за истекшие пять лет стали как-то посерьезнее, меньше стало в Калифорнии карнавальности, хотя роликовое конькобеженство неистовствует. Пешеход по-прежнему странная фигура в L.A. [351]Естественная фигура бежит или на роликах шпарит.

Здесь уже в Santa Monica получили кучу писем от вас из Москвы, очень, разумеется, возбудились, воспылали, разгорячились и огорчились. Приляпаннооть нашу к России, видимо, ничем уже не оторвешь, никакими ублюдочными указами. В газетах ищу только русские репортажи и уж потом зачитываю остальное, по ТV только тогда подпрыгиваем, когда Cronkite [352]начинает что-нибудь про Россию или про Польшу [353], ведь о Польше сейчас – это вдвойне о России. В прошлую субботу в сатирической программе Saturday Night Live [354]пошли экстренные новости: Польша вторглась в Советский Союз, польские войска продвигаются к Москве, польский посол в UN [355]заявил, что это не военная акция, что действия польского правительства направлены лишь на стабилизацию Советского Союза, однако польская армия рассчитывает добиться успеха, используя элемент внезапности.

Мы как раз недавно говорили, что прошлый год со всеми высылками и смертями прокатился по тебе бульдозером. Ты замечательно описала похороны Надежды Яковлевны. Мы увидели вас всех, окруженных видимой и невидимой сыскной нечистью, и пожалели, что нас нет с вами, могу себе представить тот душевный подъем и порыв ветра в деревьях и депрессуху потом.

С Володей Войновичем мы говорили один раз по телефону, я позвонил на следующий день после их прилета, он был еще совершенно обалдевшим. Сейчас, говорят, он в хорошей форме. В мае мы увидим его, а также многих других бродячих русских классиков, здесь в Лос-Анджелесе, будет трехдневная, весьма широко задуманная конференция «Русская литература в изгнании» [356]. Недавно, окидывая взглядом место действия, т. е. our Earth-mother-planet [357], я насчитал по крайней мере 50 более-менее известных имен русской литературы, оказавшихся за бугром. Беспрецедентная, вообще-то, херация на фоне так называемого мирного времени.

Я так и предполагал, что ваш дом волей-неволей станет центром загнанной нашей московской братии и ты сама просто в силу своей душевной сути окажешься главной фигурой Сопротивления. Это, конечно, красиво сказано, и мы восхищаемся тобой и такими ребятами как Женька Попов, но беспокойство за вас сильнее восхищения. Женька пишет, что ситуация сейчас решительно изменилась и впрямь – к таким мерам как «официальное предупреждение писателя» банда еще не прибегала. Я представляю себе, как они обложили мастерскую и дачу, как подсматривают, подслушивают и поднюхивают. Очень хорошо по себе знаю, как велико напряжение в такой ситуации. И в то же время, я решительно не знаю, хорошо ли будет для тебя – уехать. Майка считает, что плохо. Я не уверен. Прожить еще в условиях чрезвычайно благоприятной и благожелательной университетской среды вполне можно, работа, стипендии будут и у тебя и у Бориса, хотя этот предмет просит серьезного взвешивания – цены все растут, налоги огромные и т. д., однако главное, как ты понимаешь, не в этом, а в том почти космическом отрыве от родины, и не сам себя чувствуешь заброшенным, а напротив, твоя огромная рыхлая родина становится для тебя в отдалении чем-то покинутым и любимым, вполне небольшим, вроде щенка или ребенка. Даже порой всю сволочь, что формирует образ зловещей Степаниды, забываешь. Засим возникает естественное: кому принадлежит Москва – мне, Белле, «Метрополю» или нелегальной банной бражке? Конечно, может быть, тут возникнет идея Сопротивления. Я может быть не до конца дрался, но все же дрался, сколько мог, и отступил с боями и крови им все же попортил немало. И у каждого честного нашего человека есть выбор разного рода и все варианты (приемлемы при сохранении достоинства, то есть того, от чего они больше всего и скрежещут). Словом, на всякий случай, Дин Дабль-ю-ар-ти-эйч [358], начал копать свой ректорат на предмет вашего приглашения, тебя к славикам, Борьку в School of Art [359].