Джордж Оруэлл - Памяти Каталонии. Эссе (сборник)

Без особого риска, мне кажется, можно предположить, что болезнь, расплывчато именуемая национализмом, теперь почти повсеместна. Антисемитизм – лишь одно из проявлений национализма, и не все страдают этой болезнью именно в такой форме. Еврей, например, не будет антисемитом; но многие евреи-сионисты кажутся мне просто антисемитами навыворот, так же, как многие индийцы и негры демонстрируют обычные расовые предрассудки в перевернутом виде. Суть в том, что в современной цивилизации чего-то, какого-то психологического витамина не хватает, и в результате все мы более или менее заражены безумной идеей, что целые расы или нации непонятным образом воплощают добро или зло. Пусть попробует любой современный интеллектуал внимательно и честно заглянуть себе в душу и не найти там националистических симпатий или ненависти того или иного рода. Именно то, что он может испытывать подобные эмоциональные толчки, но при этом бесстрастно оценивать их, осознавая их природу, и придает ему статус интеллектуала. Нетрудно понять поэтому, что исходным пунктом в любом исследовании антисемитизма должно быть не: «почему к этому явно иррациональному убеждению склоняются другие люди?», но: «почему антисемитизм привлекает меня? Что в нем есть такого, из-за чего я чувствую в нем какую-то правду?» Если задать себе этот вопрос, то обнаружишь, по крайней мере, свои основания, а может быть, и то, что под ними лежит. Антисемитизм надо исследовать – я не скажу, что антисемитам, но, во всяком случае, людям, которые сознают, что не свободны от такого рода чувств. Когда Гитлер исчезнет, станет возможно настоящее исследование этого предмета, и начать, наверное, лучше не с развенчания антисемитизма, а с систематизации всех доводов в его пользу, какие можно найти у себя в голове и у всех прочих. Таким образом, можно будет добраться до его психологических корней. Но что от антисемитизма можно радикально излечиться, не излечившись от более общей болезни – национализма, я не верю.

Святых всегда надо считать виновными, пока не доказана их невиновность, но критерии, применяемые к ним, конечно, не могут быть во всех случаях одинаковыми. В случае Ганди хочется задать такой вопрос: в какой степени Ганди был движим тщеславием – представлением о себе как о смиренном голом старике, который сидит на молитвенном коврике и потрясает империю чисто духовной силой, – и до какой степени он компрометирует свои принципы, занимаясь политикой, которая по природе своей неотделима от принуждения и обмана? Чтобы дать исчерпывающий ответ, надо исследовать дела и писания Ганди в подробностях, ибо вся его жизнь была своего рода паломничеством, в которой каждый поступок значим. Но эта частичная автобиография, заканчивающаяся 1920-ми годами [99], – веское свидетельство в его пользу, тем более что она охватывает часть жизни, которую он назвал бы нераскаянной, и напоминает нам, что в этом святом или почти святом сидел очень проницательный практичный человек, который мог бы при желании блестяще преуспеть на юридическом, административном, а то и на коммерческом поприще.

Когда автобиография только появилась, я, помню, читал ее первые главы на скверно напечатанных страницах какой-то индийской газеты. Они произвели на меня хорошее впечатление, которого сам Ганди тогда не производил. То, что ассоциировалось с ним – домотканая одежда, «силы души» и вегетарианство, – было непривлекательно, а его средневековая программа явно непригодна для отсталой, голодающей, перенаселенной страны. Ясно было также, что британцы его используют или думают, что используют. Строго говоря, как националист он был врагом. Но поскольку при каждом кризисе он всячески старался предотвратить насилие – а с британской точки зрения это означало предотвратить какие бы то ни было эффективные действия, – его можно было считать «нашим человеком». В частном порядке это цинично признавали иногда. Так же относились к нему и миллионеры-индийцы. Ганди призывал их покаяться, и, естественно, они предпочитали его социалистам и коммунистам, которые, будь у них возможность, на самом деле отобрали бы деньги. Насколько оправданны такие расчеты в долгой перспективе – сомнительно; как говорит сам Ганди, «в итоге обманщики обманывают только себя»; но, во всяком случае, почти неизменная мягкость в обращении с ним отчасти объяснялась тем, что его считали полезным. Британские консерваторы всерьез рассердились на него только в 1942 году, когда он фактически противопоставил свое «ненасилие» другому завоевателю.