Анатолий Елкин - Атомные уходят по тревоге

Поземка зло крутила по пирсу, бросая в лица людей обжигающую ледяную крупу. Небо и черная вода с сиреневой кромкой припая еще были одним туманным целым.

Офицеры поеживались от резкого ветра, неуклюже переминались, чтобы хоть немного согреться, но, когда из подъехавшей машины вышел Сорокин, кое-кто опустил воротник шинели, а кто-то поправил запорошенную снегом шапку: флот есть флот, и негоже показывать хоть минутное отступление от флотского шика, настолько вошедшего в плоть и кровь моряков, что где-то стало уже нормой поведения, несоблюдение которой, тем более при начальстве, свои же товарищи сочли бы если не бестактностью, то бескультурьем.

А громада лодки становилась все ближе и ближе. Вот уже на рубке ясно различаются знакомые лица, а на корме и носу — оранжевые спасательные жилеты матросов.

— Подать швартовы. — Команда доносится сквозь завывание ветра, надсадный стон моря.

Концы летят на пирс. Тут же подхватываются ловкими руками, намертво закрепляющими их на стальных кнехтах.

И сразу все и отрывистые слова команд, и разбойный посвист снежного заряда, и летящий с моря гул — тонет в рванувшейся с пирса мелодии. Ее впервые слышали эти скалы, хотя и родилась она не сегодня и не вчера и каждый, стоящий сейчас и на пирсе и на рубке субмарины, с далеких огненных лет помнил слова, которые угадывались за этим торжествующим, широким, как моряцкая душа, ритмом:

Борис Корчилов прошел мимо красного кирпичного здания школы, машинально провел рукой по железной ограде — прутья отдавали влагой и холодком — и перед входом в подъезд огляделся.

Ну что же, прощай, улица Моисеенко! Страна, где он знает каждый проходной двор, всех ребят из окрестных домов и переулков, их родителей и знакомых. Это только кажется, что Ленинград большой город. Если ты всю свою, пусть небольшую, жизнь прожил на одной улице, учился в одной школе и вместе с тобой взрослели сотни ребят, с которыми ты ежедневно сталкивался в одном кино, театре, что расположен по соседству, в одном классе, на одних лестницах и площадках, ты невольно оказываешься обладателем сотен знакомств и проверенных временем симпатий и антипатий. Впрочем, антипатии в этом возрасте весьма относительны: из-за драки или недоразумения в десять — двенадцать лет не становятся врагами.

Прощай, улица Моисеенко! Разной виделась ты за эти годы. После тех жутких блокадных зим он как-то быстрее старался взбежать к себе на третий этаж. Не могло забыться, как внизу, под этой самой лестницей с витой чугунной решеткой, лежали заиндевелые свертки, в которых легко угадывались наспех прикрытые трупы. У людей не было сил хоронить близких.

К весне появился грузовик. Трупы погрузили и увезли куда-то на Пескаревку. Лишь после войны ему довелось там побывать. Он провел на мемориале почти весь день, бесцельно блуждая мимо ярко-зеленых квадратов братских могил, где лежали тысячи и тысячи его сверстников.

«Значит, мне повезло, — подумал он. — Могло быть все значительно хуже, уважаемый Борис Александрович. И ничего бы не было: ни этой весны, ни выпускного бала в Дзержинке, ни новеньких лейтенантских погон, осенивших со вчерашнего дня твои плечи». Они казались ему своего рода пропуском в удивительный мир, к которому он шел все долгие годы. А теперь — все. Рубикон перейден, и — да здравствует море!..

Дома его ждали Виталий и Генка. Оба в отутюженных кителях, сверкавших лейтенантскими погонами. Оба со степенным видом людей, заслуженно произведенных по крайней мере в чин адмирала.

Виталька рассматривал «Огонек».

Генка сидел на подоконнике и разглядывал двор: серый угол глухой стены, прилепившиеся к ней сарайчики-пристройки.

— Наконец-то! — Генка соскочил на пол. — Где тебя черти носили? Мы тебя уже полчаса ждем.

— У нас, старик, новости. Пляши!

Борис недоуменно посмотрел на них. Какие могут быть после вчерашнего дня новости?

— Повезло тебе, Борька! Заходили сегодня в училище.

— И что же?

— А как же! Единственного с курса без дополнительной подготовки допустили прямо к самостоятельному несению службы.

— Ерунда. Несколько месяцев пролетят незаметно.

— Все это так. Но учеба, признаться, осточертела. Руки настоящего дела просят.

— Знаю, Генка, все понимаю. И если бы я изображал сейчас из себя равнодушного и спокойного джентльмена, ты бы все равно не поверил.