Леван Бердзенишвили - Святая мгла (Последние дни ГУЛАГа)

Жора со страшным (иного слова не могу придумать) и безудержным энтузиазмом учил грузинский, но ему приходилось очень трудно. Читать он научился за неделю, через месяц читал древнегрузинские «мргвловани» и «нусхури». Об алфавите «мргвловани» создал теорию (конечно же, двадцать шесть и тут обрело особое значение), со рвением переводил Галактиона Табидзе (переживал, говорил, что не получается, – хотя у кого это получилось? – но потом добавлял по-грузински «isev vdgebodi da mivdiodi» – «Снова вставал и шел» – и принимался переводить заново), мог часами цитировать Руставели в переводе Заболоцкого – эта книга была у него со времен ереванского изолятора, и он ее никому не одалживал. Сначала произносил по-русски:

Затем добавлял по-грузински: «Vah, sophelo…»

Жора не признавал перевода Константина Бальмонта, говорил, что он слишком экзальтирован, хотя Бальмонт и хороший поэт, однако – сердился Жора – в своем переводе он чуть ли не претендует на место рядом с Руставели. Перевода Шалвы Нуцубидзе не признавал вообще, дескать, как можно, чтобы историк философии или же философ переводил поэта, горячился, мол, перевод этот написан грузинским русским языком, причем тут еще и рука сатаны (Сталина) замешана. Я во всех деталях рассказал Жоре услышанную от моего прекрасного учителя Симона Каухчишвили историю о Шалве Нуцубидзе, его сестре, о самом Симоне Каухчишвили, «Витязе в тигровой шкуре», о Сталине и, конечно же, о Лаврентии Берии. Самым пикантным эпизодом в этой истории было не то, что одобренный товарищем Сталиным русский перевод Руставели спас Шалву Нуцубидзе и вместе с ним Симона Каухчишвили от тюрьмы, и даже не то, что спасшихся от тюрьмы грузинских ученых пригласил к себе на кутеж Лаврентий Берия. «Сильнее» всего было то, что изрядно напившийся Шалва Нуцубидзе забыл у Берии рукопись своего перевода «Витязя в тигровой шкуре», и, когда двое грузинских академиков заявились за ней к товарищу Берия, ошеломленный Лаврентий Павлович произнес исторические слова: «Мне немногих доводилось видеть ушедших от меня с миром, но вернувшихся из безопасного места своими ногами вижу впервые».

Жора был чистокровным антисоветским человеком, и не удивительно, что никого на белом свете не ненавидел больше, чем Сталина. Можно смело сказать, что на величайшего лидера всех времен и народов, на вождя мирового пролетариата и генералиссимуса у Георгия Хомизури была куда более сильная аллергия, чем на яйцо.

Наше заключение характеризовалось одной большой особенностью. Мы сидели не в страшные тридцатые годы, не во время войны, не на заре диссидентского движения, не в эпоху брежневского застоя, а в эпоху советской демократии, гласности и перестройки. В то время как сталинисты бушевали в «Правде», в «Огоньке» публиковалось знаменитое «Открытое письмо Сталину» хорошо известного в кругах диссидентов Федора Раскольникова. В один день по телевидению нам подавали советскую информативную баланду, на следующий день с того же экрана Рональд Рейган поздравлял нас с Новым годом. Опытные люди говорили, что сидеть в такое время невыносимее всего – я ничего не могу сказать, мне не доводилось сидеть в другое время, однако более опытным, чем я, людям можно доверять.

Короче, мы сидели в эпоху гласности и перестройки. А у нее, как у всех важных и исключительных эпох, были свои просвещенные и либеральные герои с совершенно новым имиджем. Одним из таковых был Вадим Викторович Бакатин, известный реформатор и либерал, с которым мы познакомились с совершенно другой стороны.

Выступая у нас в клубе-столовой с речью, в то время первый секретарь Кировского областного комитета коммунистической партии Советского Союза, впоследствии министр МВД и председатель КГБ, товарищ Бакатин сравнял с землей осужденных по статье «антисоветская агитация и пропаганда» диссидентов и вознес до небес население соседней с нами третьей зоны особого режима – «полосатников» (они носили полосатую спецодежду), тех же рецидивистов – убийц и грабителей, сказав, что по сравнению с нами они порядочные люди, по крайней мере патриоты, словом против своей Родины не обмолвились.

Выслушав эту тираду, произнесенную героем перестройки, начальник нашей зоны и тот насупился, однако уверенный в своей правоте Бакатин стоял на своем и продолжал. Сначала встал Джони Лашкарашвили и посоветовал ему постирать эту простыню (он имел в виду экран клуба-столовой) – «генеральный секретарь смотрится черным» – и только после этого говорить о любви к Родине, но Бакатин, не сразу разобравшись в акценте Джони, проговорил, что не понял его. Тогда встал Жора и крикнул во весь голос: «Конечно, для вас убийцы и грабители социально ближе, ведь вы мастера того же дела, что и они!» Известный «либерал» изменился в лице, побледнел (как сказал бы Руставели, «сделался блеклым»), пробормотал: «Как вы смеете?» – и под гром аплодисментов всей «демократической» зоны сбежал из клуба-столовой. Шпионы, изменники Родины, террористы и военные преступники, конечно же, не аплодировали, однако нас, «демократов», было достаточно много для того, чтобы оглушить небольшой клуб-столовую аплодисментами. Администрация бросилась вдогонку влюбленному в рецидивистов, убийц и грабителей третьей зоны «либералу», однако бледный и оскорбленный будущий руководитель КГБ и гигант горбачевской советской демократии бежал так быстро, что не то что администрации зоны, но даже быстроногому Ахиллу его было не догнать.