Сергей Баранов: Путь. Поиск Истины в Мире Лжи

Первая моя книга – «Энциклопедия животного мира», в которой в шесть лет я любил рассматривать иллюстрации животных. Мне интересно было изучать глобус. В школе я любил читать сказку «Старик Хоттабыч». Волшебства не хватало во всем, что меня окружало: особенно остро я ощущал это, глядя на спешивших людей за окнами.

Вскоре я стал посетителем городской библиотеки, в десять лет увлекся научной фантастикой. В домашней библиотеке отца были книги Александра Беляева, которые он часто читал сам. Меня увлек этот автор, особенно рассказы «Вечный хлеб», «Властелин мира», «Продавец воздуха», «Человек-амфибия» и «Ариэль». Над сюжетом этих произведений я часто размышлял на уроках, наблюдая за падавшим за окном снегом. Звонок на перемену приносил радость: я снова мог погрузиться в свой собственный мир.

Кроме научной фантастики мне нравились приключенческие романы «Остров сокровищ», «Копи царя Соломона», «Робинзон Крузо». Частенько утром, когда ночью зачитывался «Войной миров», «Машиной времени», «Человеком-невидимкой» Герберта Уэллса, мне тяжело было подниматься в школу и идти на уроки, где мне рассказывали о Ледовом побоище и баснях Крылова, весь смысл которых открылся мне много позже. В то время ночное чтение, полеты во снах и теплая постель были гораздо приятнее утренних подъемов.

Перебарывая себя, каждое зимнее утро я выходил на еще темную улицу и по чистому, только что выпавшему, хрустевшему снегу, в чем ощущалась некая тайна, шел в школу. Учиться я не хотел: мне было скучно. Тройки с длинными минусами, следы которых оставались на учительском столе, расстраивали родителей, которые частенько вечерами делали со мной уроки. Я не хотел их расстраивать и часто менял дневники. Старые мы с другом сжигали, новые ожидала та же участь. Однажды я спалил себе брови, ресницы и волосы.

Родителей часто вызывали в школу, где им говорили одно и то же, мол, учиться может, но не хочет, присутствует на уроках, отсутствуя. Зато я любил ходить на физкультуру, рисование и труды. В них тоже ощущалась свобода. Ненавидел ездить в колхоз на картошку, но любил сажать деревья.

В новых тетрадках я любил рисовать. Однажды на работе у матери мои карикатуры заняли первое место в конкурсе. Как она говорила, людям понравились простота и узнаваемость моих изображений. Помню, как мне было легко создавать на бумаге образ пьющих людей. Когда на уроках труда я научился выжигать, то целыми днями «рисовал» на фанере и лакировал свои произведения. Одну работу «Ленин у костра» увезли на городскую выставку, однако судьба ее мне неизвестна. Особенно ценной для меня была выжженная овчарка, над которой я трудился очень долго. Она потерялась, а через двадцать лет я узнал старый образ в своей собаке, о которой подробней напишу позже. В пионерских лагерях мне нравились большие костры, бродить по лесу, остальное было скучным. На первом же родительском дне я просился домой, угрожал побегом.

Помню, как часто присутствовал на похоронах соседей. Мы жили в длинной пятиэтажке, многие из жителей которой умерли. Я стоял у стоявших на стульях гробов, смотрел на покойников, размышляя о том, куда девается жизнь после смерти. Потом по ночам я боялся засыпать: меня пугала темная бездна. Возможно, это стало причиной, по которой меня возили к бабке-знахарке, от которой родители и узнали о моем интересе к загробному миру. Посещение похорон заставило меня задуматься и о своей смерти. Тогда еще ребенком лет восьми я боялся мысли о том, что когда-нибудь и мне придется покинуть этот мир. Я стал размышлять о возможности пронести свое сознание через смерть.

Я любил зиму за домашний уют, весну – за таявшие сосульки в руках, в которых сверкало долгожданное лето, лето – за радость, осень – за грусть.

О том, что мы уезжаем в Израиль, я узнал перед самым отъездом. Я учился в пятом классе. Помню, как было грустно, хотя перемены сулили новое и интересное. Я понимал, что светлое детство я оставляю в прошлом, расставаясь с ним навсегда. Тогда я пообещал себе его никогда не забыть, а с ним и себя.

Первая иммиграция в Израиль в 1989 году была трудной. Нам говорили, что мы едем на родину, а оказалось – приехали на чужбину. По приезде в Израиль угнетающее чувство неполноценности, которое присутствовало в детстве из-за своей национальности, не сменилось покоем, a, напротив, усилилось, и в той же презренной обертке теперь я стал «русским».

«Русские, убирайтесь обратно в Россию!» – кричали нам местные жители. Но назад дороги не было: советских паспортов нас лишили перед отъездом, сказав, что путь у нас в один конец.