Татьяна Нешумова - Шестиногая собачка. Дневники итальянских путешествий

И как-то так получилось, что в конце марта мы поехали в Рим и Флоренцию, чтобы отметить там Ванин день рождения.

До этого я была в Италии десять дней, в 2004 году. Мы встретились с Машей Герус, подругой моей юности, в Милане (она прилетела туда из Бостона, где живет с начала 90‐х, это была наша первая встреча после десятилетней разлуки – я писала тогда в стишках: «тридцатипятилетние люди могут встречу друг другу назначить и не на земле»). Через Флоренцию и Рим добрались до Сорренто, побывали на Капри, вернулись в Рим и разлетелись к детям. Эту поездку я буду вспоминать в этой книге где придется, а последовательно рассказывать о тех, что начались после смерти Гриши. Всю Италию я почему-то воспринимаю как подарок от него. Даже не могу объяснить, какая тут логика. Может быть, потому что Катулл и Проперций – это Гриша? Может быть, и на виллу Адриана мы поехали потому, что это тоже был Гриша?

Ну вот, а теперь – по порядку.

Я мгновенно представляю эту дорогу, когда прилетаешь в Рим, идешь длинным коридором аэропорта до лестниц к электричкам, покупаешь в красненьких автоматах Trenitalia билет, синие спинки кресел, первые пальмы и кипарисы в окне. За окном может быть пасмурно, может даже накрапывать дождь, но всегда теперь эта дорога к счастью, сама она уже счастье. Лишь однажды, прилетев во Фьюмичино ночью, я воспользовалась такси, и до сих пор помню разговор с таксистом, везшим меня в Трастевере. Разговор о том, какой папа лучше: мой любимый Иоанн Павел II или тогда только что выбранный Франциск, которого восхвалял мой шофер.

Мы с Ваней поселились в дешевой гостинице у Рома Термини, превосходной по своим типическим свойствам гостинице средней руки: узкий двустворчатый лифт, в который третьему не втиснуться, небольшая комнатка с видавшей виды кроватью, окно во двор-колодец, снизу доносятся кухонные ароматы, вдоль стены напротив протянуты веревки с бельем. Я, помню, волновалась, не возропщет ли Ваня, но он пришел в восторг от этой непритязательности, и я тут же успокоилась. Ваня вообще иногда покоряет мое сердце именно непредсказуемым бытовым смирением: например, на нашем измайловском рынке, когда нам дали самых кривых перцев на свете, Ваня вдруг сказал: «Но ведь и кривые кто-то должен покупать», а продавщица похвалила его: «Вот речи разумного человека». Так и с первой нашей римской гостиницей: ведь и в таких гостиницах кто-то должен жить. Немного отдохнув, мы отправились на прогулку, и я впервые стала чувствовать этот многими путешественниками описанный, ни с чем не сравнимый римский рыжий цвет. Как он возникает? Откуда берется? Он состоит из лучей заходящего солнца, обшарпанной штукатурки стен и особых оттенков краски, которая в других городах просто невоспроизводима. А если еще плющ, глициния, пиния или кипарис…

Мы шли в сторону Basilica di San Clemente, к ее небесным овечкам, но Ваня увидел по дороге неприметную, низенькую, как мне сейчас вспоминается, Basilica di Santa Prassede, и мы шагнули под ее своды, в царство мозаики, где красные и зеленые облака вокруг Спасителя напоминают рыб или шляпы, а основатель базилики Пасхалий стоит с квадратным нимбом вокруг головы (так изображают живых, еще не умерших людей). Мне запомнилась маленькая капелла Зенона, с четырьмя ангелами в куполе, стекающимися к Христу, как реки, или, наоборот, как четыре колонны, поддерживающие мироздание, и неожиданно земной, серого пятнистого мрамора обломок совсем небольшого столпа, у которого истязали Христа. Все евангельское занимает в уме столько места, что всегда удивляешься малому размеру земных предметов евангельской истории. Так, я помню, Аверинцев рассказывал о своем первом впечатлении от Греции – там в море нет чистой линии горизонта, всегда виден следующий остров, и кажется невероятным, что земля, занимающая со своими богами и героями половину нашего сознания, такая маленькая.

В наших совместных путешествиях я успеваю посмотреть немножко больше Вани, потому что он сова, а я жаворонок.

В первое римское утро у меня была эта пара-тройка «моих» часов, и я, недолго думая, отправилась в термы Диоклетиана, до них ведь рукой подать. Огромные, частично разрушенные кирпичные стены. Зеленая трава с вихрем белых маргариток. «Поцелуй» Родена на афишах у входа в небольшой сад, но мне не хотелось смотреть Родена в Риме, а важнее было видеть, как летит над стеной чайка. (Это острое недоумение первых римских дней: чайки есть, а моря нет – как же так? А потом понимание: чайки есть, значит, море рядом.) Под тенью сиреневой глицинии на скамейке расположился господин со свежей газетой, не очень-то обращая внимания ни на меня, ни на мраморы разбитых колонн, лежащих то там, то здесь. За античной стеной пестреют балкон жилого дома, башня, пальма. Кажется, я даже тогда не знала, что там Римский национальный музей и всякие древности. Просто пошла. Помню первую увиденную фреску, такую простую и нежную, словно это мультфильм Норштейна, а не древность: муза (стоящая) и человек (сидящий, с какой-то неведомой палочкой в руках). Мозаика с двумя птичками и змеем. Змей обернулся вокруг ствола и буквально показывает уточке и журавлю язык («жало» никак не получается написать). Дразнится. Басня? Но мозаичных зверей я не люблю, а вот от простого орнамента пола немею – плиточки-заплаточки, как в пэчворке, парные, разных цветов, направленные то туда, то сюда, эффект плетенки. Бесконечно могу смотреть.