Сергей Бережной - «Кофе по-сирийски». Бои вокруг Дамаска. Записки военного корреспондента

– Серёга, да мы… да теперь… да такое…

Что «мы», что «такое» и что «теперь», мне было глубоко наплевать, и я уныло обдумывал, как скрыть предстоящую поездку от чужих глаз и ушей и даже от родных: им-то к чему всякие волнения. Но особенно надо было утаить предстоящую поездку на работе. Мало сказать, что не одобрят – непременно постараются выдавить белую ворону из системы, потому что им такое парадоксальное явление ни к чему. Чиновники должны быть управляемыми, а судьи тем более, поэтому судейские вообще не терпят строптивых. Они непонятны, они опасны, они предсказуемы в готовности к сопротивлению, а вот этого как раз и не надо. Это уже рудимент, атавизм, аппендикс, который должен быть безжалостно удалён. На всякий случай во избежание проблем.

В том, что я согласился, был виноват Котькало, этот последний хохол империи, и личные обстоятельства. К тому же был канун нового 2013 года, а Новый год принято начинать с чистого листа. Во всяком случае, так хотелось, чтобы все заморочки остались позади.

Ухмыляясь в бороду и хитро щуря карий глаз, Сергей Иванович многозначительно хмыкнул, оценивающе окидывая взглядом и щедро плеская коньяк в стопочку:

– Боишься? Ну-ну, хотя нет, всё правильно. Нормальный человек туда не поедет… Я вот тоже боюсь, потому и не еду.

Конечно, ни черта он не боялся, и само понятие «страх» и Котькало находились на разных полюсах. Тем более он уже побывал там, и не раз, так что по всем статьям дальнейшее моё упорство грозило катастрофой моему уже сложившемуся и выпестованному им и Маратом имиджу умудрённого опытом войны бесстрашного старого воина, не ведающего страха, каким я не был и быть не собирался. Оставалось лишь сделать небрежный мазок на уже завершенной картине. Он затянулся «Gauloises Blondes Blue» и сделал глоток кофе. Свои сигареты закончились, идти в магазин за ними не хотелось, поэтому не удержался «стрельнуть» у него. Сергей Иванович подвинул пачку, не преминув подчеркнуть с хитрой ухмылкой, что хоть сигареты и французские, но табачок сирийский.

Ну далась им эта Сирия? Сигареты отличались отменным вкусом и в продаже мне не встречались, поэтому всегда, оказываясь у Котькало, «угощался» его сигаретами. Я где-то вычитал, что «Голуаз» были любимыми сигаретами у мэтров Пабло Пикассо, Альбера Камю и Сержа Генсбура из-за особого вкуса, придаваемого смесью сирийского и турецкого табака, поэтому чувствовал свою причастность к великим. Хотя, может быть, у них просто не было выбора, а Сирия хотя и не была официально признанной французской колонией, но проходила по списку подмандатных территорий. Сергей Иванович потягивал сигаретку, запивая мелкими глотками кофе, и тихонько бормотал в бороду:

– Восток, конечно, дело, безусловно, тонкое, поэтому свежий незамыленный глаз нужен. Да где ж их найти, глазастых-то? Ослаб народец, ослаб, однако…

Он говорил по привычке тихо и даже вкрадчиво, как бы сам с собою рассуждая, но словно гвозди вколачивал по самую шляпку и в лоб, и в грудь, и в руки, словно распинал. Голубь воркующий, глухарь на токовище, ишь, распустил павлиний хвост, обхаживает, что девицу. Достал, блин, до самого нутра достал. Тут лютое безденежье, кредиты удавкой горло сдавили, на душе скверно от неустроенности, а они со своею Сирией… Да на фига она мне сдалась! А Котькало всё нудил, прикуривая очередную сигарету, приговаривая, что для такого дела характер нужен, размазню не пошлешь… Марат подыгрывал, но по возможности тонко и даже филигранно, делая акцент на моём патриотизме: Россия, великая миссия, борьба с международным терроризмом, беззаветное служение Отечеству. Тоже мне, Станиславский с Немировичем-Данченко! Балаган устроили. Дешёвый приём, меня этим не возьмёшь! Сам кого хочешь обую, не чета этим двум интеллигентикам…

– Да, каждый мужчина хоть раз должен оказаться на войне, – делился Сергей Иванович. – Иначе что он может рассказать своим детям и внукам? Война – это тот оселок, на котором оттачивают характер. Тот лакмус, которым проверяется суть человеческая. Ну какой ты писатель, если не вкусил эту остроту, – так, диванная амёба. И потом кто лучше и тоньше настоящего писателя прочувствует чужую страну и её народ? Никто. А ты хороший писатель, даже в чём-то лучше других

Он не знал, что все эти слова и взывания к пробуждению гордыни тщетны. Тем более купить меня таким дешевым приемом бессмысленно. Ну какой я писатель? Ленивый при отсутствии мудрости, читающий мало и совсем не то, что нужно, а пишущий ещё меньше. Скучный, некомпанейский и вообще дятел тоскливый.