Анна Сандермоен - Секта в доме моей бабушки

Прочтите эту прекрасно написанную книгу, задумайтесь и извлеките уроки.

Я – капризная, эгоистичная, вечно недовольная и ко всему критично настроенная сучка. Меркантильная тварь, умеющая просчитывать на несколько шагов вперед. Мещанка. По крайней мере, меня в этом убеждали с детства, долго и настойчиво. И, надо признаться, весьма успешно.

А вот мой муж, к моему большому удивлению, как-то сказал мне, что ему нравится во мне то, что я не избалованная европейская штучка, а суровая русская с хорошим, хоть и немного странным, чувством юмора.

Мне было 39 лет, когда он сделал мне предложение, и я подумала, что с моей стороны было бы нечестно связывать свою жизнь с человеком, не рассказав ему о своем прошлом, о своем детстве. Я же не смогу всю жизнь об этом молчать, а если рассказывать урывками, то у человека может сложиться обо мне неполное или даже превратное впечатление. Ладно, если бы он был русским – для русских самые невероятные истории звучат не очень-то удивительно. Но он норвежец, выросший в приличной семье, в достатке, который мне и не снился, а главное, окруженный любовью и заботой. Приличное окружение дало ему моральные ориентиры, достаток воспитал в нем суровую самодисциплину, а любовь и забота сделали его сердце отзывчивым. Поэтому он стал не только надежным партнером и богатым человеком, но и хорошим отцом, мужем и возлюбленным.

Мне же пришлось проделать огромный путь, прежде чем я обрела себя.

Ведь когда взрослые неправильно воспитывают детей, дети перестают любить не их, а себя.

Я написала свою историю специально для своего будущего мужа. И была готова к тому, что он, прочитав ее, передумает на мне жениться. Но этого не произошло.

Может быть, потому, что, если человек способен связно описать ситуацию, это означает, что он с ней справился?

Раньше меня раздражали вопросы знакомых и друзей о моем детстве. Каждый раз, когда я начинала рассказывать, меня сразу перебивали, и по первому же заданному вопросу становилось ясно, что мне не верят. Или вопрос был настолько болезненный, что я, как щенок, начинала злиться и огрызаться. А иногда я и сама начинала сомневаться, говорю ли я правду: не домыслила ли я чего, не исказились ли мои воспоминания со временем и под влиянием эмоций. Не раз я пыталась это проверить, спрашивая кого-нибудь из тех, кто, будучи ребенком, находился в секте вместе со мной. И все, к сожалению, не только подтверждали мои воспоминания, но еще и добавляли свои.

Однако, общаясь с теми, кто попал в секту уже взрослым, я замечала, что их впечатления отличаются от воспоминаний тех, кто провел там детство. Причем их можно разделить на несколько типов.

Одни испытывали чувство вины и не скрывали этого. Было видно, что им очень неприятны эти воспоминания. По мне, это и есть нормальные люди.

Другие уходили от прямых ответов, отвечали невпопад или все переводили в злые, саркастические шутки. Они не хотели это вспоминать. Таков мой отчим. В принципе, это тоже нормальная реакция, хоть и свидетельствует о равнодушии и отсутствии эмпатии.

Третьи вместо ответа по существу – оскорбляли. Таких большинство.

Четвертые многозначительно закатывали глаза: мол, я недалекая, ограниченная, а потому и не понимаю глубинного смысла всего там происходившего. Как тогда не понимала, так и потом не начала. Не вылечили они меня. Именно из таких людей состоял костяк секты, на них все держалось. Да и держится до сих пор.

Только теперь, уехав навсегда из России, я начинаю осознавать, что все эти сектантские установки распространялись и продолжают распространяться, словно плесень, повсюду…

Мы вышли из секты, мы осуждали ее на словах, но она оставалась в нас и с нами, мы продолжали жить по ее принципам. Мы судили о вещах так же, мы лечились так же, мы думали в тех же категориях, мы поступали и строили свою жизнь в соответствии с теми же установками. Наш страх перед неизвестным, перед тем, что мы не в силах контролировать, – ментальными расстройствами, физическими болезнями и смертями – первобытен и выпестован системой, унаследованной из концлагерных условий Советского Союза.

И каждый раз, когда я пыталась от этого отгородиться, просто физически уехать куда-нибудь подальше, меня «выгоняли» из коллектива, как бы давая понять: