Рэм Логинов - Это было недавно, это было давно

Всего сражения я не видел. Говорят, что директор школы вызвал конную милицию и что многих старшеклассников арестовали. На допросе мы с Толькой молчали, как партизаны. На справедливые требования ответить, как мы оказались на территории школы N9, которая находится в противоположной стороне города и в пяти километрах от школы N2, в которой мы учимся, мы только мычали и бессвязно бормотали, что хотели пойти в кино в «Красном саду», который действительно находится рядом с «Муравейником». Нам, конечно, никто не поверил. Спас отец Тольки, который вывел нас, провокаторов, из-под удара. Это он подробно рассказал моему отцу о моем участии в драке и что я проявил себя не лучшим образом. Родители потребовали объяснить мое активное участие в коллективной драке. Они выслушали мой лепет, сели со мной за стол и начали проводить воспитательную работу. В процессе этой беседы отец сказал, что Михаил Иванович Калинин издал указ о создании спецшкол для обучения трудновоспитуемых детей. Такая школа есть и в нашем городе и придётся меня в эту школу переводить. И сказал он это тоном, нетерпящим возражения. Но мы с мамой, сказал он, даём тебе шанс исправиться, и если ты еще раз выкинешь какой-нибудь «фортель», тебе 25 школы не миновать. Я дал слово, что буду вести себя хорошо. Но слово свое не сдержал.

Однажды, на уроке географии, я от нечего делать вытащил из кармана рогатку, из которой стрелял по воробьям, и начал искать цель, по которой мог бы выстрелить без последствия наказания. Такая цель была. Мне очень нравилась девочка Таня, но она на меня никакого внимания не обращала и даже называла меня хулиганом. А сидела она на первой парте, прямо напротив учительницы. Я прицелился в её роскошную прическу и отпустил резинку. В эту минуту Таня внезапно опустила голову к столу и мой снаряд угодил прямо в лоб учительницы. Нужно было видеть, как она испугалась и как упала со стула. Я себе этого простить до сих пор не могу. Директор вызвал в школу отца и заявил ему, что за хулиганское поведение он вынужден ставить на педсовете вопрос о моем исключении из школы. Вопрос о моем переводе в школу трудновоспитуемых детей был решен положительно.

Новый учебный год я начал в новой школе. Здесь образцовый порядок. Все учителя мужчины с дореволюционным стажем преподавания, то есть преподавали до революции в гимназиях и реальных училищах. В школе жесткий контроль за поведением учеников как на уроках, так и на переменах. Есть специальный работник, который следит за поведением учеников дома и на улице. То есть тотальный контроль за нашим братом, как за преступником.

С переходом в новую школу я затаил обиду на нашего Всесоюзного старосту Михаила Ивановича Калинина, который эту школу придумал. Как-то, выполняя домашнее задание, я отвлекся и стал рассматривать портреты вождей, которые украшали стены кабинета отца. Это сегодня у руководящих мужей на стенах их жилья развешаны образцы изобразительного искусства. В мое время на стенах квартир старых большевиков, каковым был мой отец, висели портреты большевистских лидеров, у нас в квартире это были портреты Ленина, Сталина, Калинина и Ворошилова.

Так вот, рассматривая портреты наших вождей я особое внимание обратил на портрет Калинина. Вождь сквозь очки пристально смотрел в мои глаза и как будто спрашивал: «Ну как, паршивец, хорошо тебе в моей школе?» – «Хуже не может быть, старый хрен», – мысленно ответил я ему. С этими словами я снял портрет со стены, выколол циркулем вождю глаза и повесил портрет на место.

Вечером, когда наша семья собралась на ужин, моя сестренка Нелька громко объявила: «Папа, а Рэмка сегодня выколол глаза товарищу Калинину». Она, видимо, наблюдала за процессом экзекуции, которую я совершал. Отец побледнел. Я его раньше таким никогда не видел. Он вскочил, схватил меня за плечи и начал трясти, приговаривая: «Как ты смел, как ты смел это сделать, подлец?» Это была первая и последняя вспышка, которую отец позволил себе в отношениях со мной. Я уже тогда понял, в какое трудное положение поставил отца. Если Нелька разболтает своим подругам про террористический акт, который я совершил, то поставит под угрозу всю семью. Во времена, о которых я пишу, это было вполне реальной опасностью.

Странно, но мой поступок, о котором идет речь, подтолкнул мои интересы к политике. Я вдруг повзрослел. Мне стали неинтересны ребячьи забавы, которыми увлекались мои сверстники. В кабинете отца была большая библиотека художественной и политической литературы. Что касается её художественной части, то я её уже освоил. Я прочёл многих русских классиков и у меня были среди них свои авторитеты, но самыми близкими до самой старости остались Горький, Куприн, Мамин-Сибиряк и Чехов. А вся политическая часть библиотеки осталась для меня тайной за семью печатями. Отец считал, что в десять лет мне рано читать политическую литературу потому, что у меня нет для этого достаточных знаний. Но я упрямо лез в политику и замучил его своими вопросами, на которые ему, учитывая мою политическую девственность, отвечать было очень трудно. Я спрашивал у него, например, что такое оппортунизм в ВКП(б), в чем проявляется правый и левый уклон в партии и почему Сталин сказал, что опаснее тот уклон, против которого перестали бороться. Это все я прочитал в газете Правда и в журнале «Большевик», который регулярно выписывал отец. Мой недоверчивый читатель усомнится и скажет: «Не мог десятилетний засранец задавать подобные вопросы». А вот я удосужился и задавал. Особенно раздражал отца тот факт, что я стал замечать его политические симпатии и антипатии. После 17-го съезда партии я заметил, что отец активно избавляется от фотографий, которые его связывали с некоторыми лидерами партии, которые уже перестали быть лидерами. Как-то вечером я застал его возле печки, в которой он предавал огню сочинения Троцкого, фотографии Бухарина, Бубнова, Гамарника и других. Я не понимал тогда, что эти документы компрометируют отца при новой политической конъюнктуре. Короче, я лез не в свое дело и отца видимо беспокоил вопрос: не обсуждаю ли я со своими сверстниками политическую обстановку в стране. Здесь он мог быть спокойным. Моих школьных и дворовых товарищей совершенно не волновали вопросы политики. Они были совершенными детьми, и я не мог обсуждать с ними вопросы политики.