Михаил Сарбучев - Проспект Коровицына

Утенок и негритенок

Передо мной за столиком сидит дама лет 30. Пухлые губы, огромные глаза, слегка развязная манера поведения. Ровно настолько, чтобы быть привлекательной, но в то же время осадить зарвавшегося. Она знает много, ой, много… В самом конце 80-х, после Техникума Советской Торговли, она попадает сначала на лоток продавать фрукты, затем в ночной магазин торговать алкоголем, потом cтановится директором магазина и все – жизнь удалась! И она шикарна. Как богиня Церера. Даже в вечернем наряде за ней мерещатся витрины Елисеевского гастронома, батарея советских коньяков, колбасы, обвязанные бечёвкой, пирамиды из банок рижских шпрот… а какая у нее грудь!

– В каких тюрьмах ты бывал?

– Э-э-э…да, вроде Бог уберег…

– Что ж, даже друзей посещать не приходилось? – дама, казалось, вот-вот разочаруется.

Я вспомнил зиму 94-го, как вывозили из Матросской Тишины А.П. Баркашова. Тогда, по слухам, долгопрудненская братва предоставила Mercedes защитно-салатовго цвета, а я на только что купленной подержанной восьмерке шел в эскорте. Вспомнил Лефортово…

– Надо же… – мечтательно вздыхает дама – Какие все люди-то приличные Лефортово…Матросская Тишина… а я-то все в Бутырку, да в Бутырку…

Я провел детство в благополучной, в очень совковой семье. Родители – практически идеальные советские люди, готовые по приказу партии и правительства отдать последнюю почку, не требуя никакой компенсации. Соответственно, так воспитывали и меня. Я должен был быть, как все, – примерным коммунистом…

Сейчас пытаюсь понять, где же они совершили ошибку. Где? Вроде бы все делали правильно. Я читал правильные книжки, смотрел правильные фильмы, выучил правильные ответы на вопросы. Но что-то пошло не так.

Уже во взрослые годы, общаясь с людьми, пережившими тюремный опыт, я узнал, что самое страшное от чего они испытали шок, были даже не издевательства и пытки, не жизнь по уголовным понятиям, а самым неожиданным и самым травматичным было то, что до некоторого часа Х ты еще кто-то, а после – ты уже никто, звать тебя никак, у тебя нет ничего своего и даже твое собственное тело тебе не принадлежит.

Этот комплекс ощущений я впервые испытал, попав в детский сад – первый шаг на пути советской социализации. Я стал тем самым винтиком в совершенно бессмысленном механизме хождения строем (парами) поедания невкусной (часто испорченной) пищи и каких-то бесконечных «мероприятиях», которые опять же сводились к либо хождению строем, либо к стоянию в строю и ожиданию чего-то.

Всем этим руководили 2 воспитательницы, Галина Кузьминична и Лидия Ивановна. Причем, как я уже сейчас понимаю, это были очень молодые и вполне сексуально привлекательные девушки. Старшей было максимум 25, но нам они казались злыми старухами. Я не помню, чтобы мы во что-то играли, или читали, или смотрели мультики – телевизора в детском саду не было как такового, а видеомагнитофоны тогда можно было встретить разве что в Телецентре. Единственный урок рисования, который почему-то отпечатался у меня на всю жизнь – это «Рисуем клубок ниток!». На листочке бумаги сначала ставим точку, затем начинаем вокруг нее водить карандашом – получается более жирная точка, потом водим вокруг этой точки пока не надоест. Поздравляю – клубок готов. Зато я очень хорошо помню, как нас строили, как нас наказывали, если нам становилось скучно и мы отвлекались на что-то более интересное по нашему мнению; помню, как мы давились невкусной резиновой кашей, которую обязательно заставляли съедать всю. Из педагогических приемов – только унижение и насилие. Пинки, окрики и подзатыльники практически за все. Нет, это не был какой-то маргинальный детский сад, наоборот. Это был детский сад предприятия , то есть далеко не самый худший из таковых. Не районный, где содержались дети дворников, а с претензией на элитарность. Самая частая эмоция, возникшая у меня тогда – тоска, обида. Самое частое обращение «тебе что, особое приглашение надо?!» «Ты что, особенный?!» «Все делают (едят, бегут, играют), а он не хочет!». Вот это «будь, как все!» было лейтмотивом советского детства, не только дошкольного, но и школьного, да и вообще всей тогдашней жизни.

При этом кому-то везло меньше и он становился тем, кого спустя 15 лет, когда он будет отдавать очередной долг Родине, станут называть коротким ёмким словом ЧМО. Ну, а кого-то будут чмырить.

Был у нас такой мальчик – Коля Паршунин. Невзрачный, худой, стриженный под ёжик, выглядевший намного младше остальных, но это было еще полбеды. Был у этого Коли Паршунина один серьезный изъян – он писался в кровать. Воспитательницы, вместо того, чтобы проявлять тактичность, поступали ровно противоположно – всячески публично его третировали. Даже придумали ему погонялово – Писулин. Как несложно догадаться, это все способствовало лишь ухудшению психологического состояния ребенка. Как-то раз (а дело было летом, когда детей и воспитателей вывозили за город) во время тихого часа Коля в очередной раз обмочился. Его, как обычно, подняли с кровати с большим скандалом. У воспитательницы в руках были ножницы: она готовила какую-то стенгазету или что-то для творческих занятий. И ей не пришло в голову ничего лучше, как «пошутить», что сейчас она Писулину отрежет пиписку. У несчастного Коли случилась истерика. Он повалился на пол, обеими руками вцепился в свое достоинство и начал биться в конвульсиях. Воспитательницы очень смеялись. Там вообще было много различных репрессий с сексуальным подтекстом. Например, ну в совке все делалось коллективно, в том числе у девочек была такая тема, как коллективное подмывание с последующей (коллективной же) заменой трусов. И то ли трусы вовремя не подвезли из прачечной, то ли еще какая-то хрень случилась, короче подмыться подмылись, а трусов нет. И тихий час. Не было бы особой проблемы, поскольку спальни мальчиков и девочек – в разных крыльях здания. Но тут были зафиксированы какие-то нарушения, за которые положено наказывать. Скорее всего, девочки «не хотели спать» – очень серьезное нарушение режима содержания! Естественно, провинившихся потащили через полздания отчитывать в спальню мальчиков. Просто отругать. Но обязательно в спальне мальчиков!