Юрий Дружников - Пушкин. Изнанка роковой интриги

Стихотворение «К Чаадаеву» продолжает загадывать загадки и в наше время. Вдобавок к известным спискам неожиданно отыскалась еще одна копия. Л. Шур нашел тетрадку приятеля Пушкина князя Ивана Гагарина, хранящуюся в Славянской библиотеке в Париже. Бумага, на которой переписаны стихи, изготовлена в 1829 году, стало быть, копия сделана не раньше. Копировал писарь, а сверху кто-то поправлял карандашом ошибки. Но самое интересное – название, которого раньше не было: не «К Чаадаеву», а – «К Тургеневу». Шур убедительно доказывает, что имелся в виду, конечно, Николай Тургенев, под влиянием которого написаны стихи «Деревня», «Вольность». Именно Николай Иванович предлагал Пушкину авторство в задуманном журнале «Россиянин XIX века» [352]. Влияние Николая Тургенева на Пушкина несомненно. Но найденная копия не поколебала уверенности в том, что адресат стихотворения – Чаадаев.

Хотя отечественному литературоведению доказать авторство Пушкина, как нам кажется, удалось, точку в истории этих стихов ставить рано. По сей день обходится важный вопрос: Пушкин не хотел признаться (ибо было опасно) или – предпочтя забыть горячность юности, открыто негодовал против публикации? Последнее является правом писателя, игнорировать которое мы не должны. Дело ведь не в том, что стихи его, а в том, что мысли в этих стихах оказались не его. И именно это игнорируется несколькими поколениями пушкинистов. Литературоведение оказалось в который раз изнасилованным идеологией. Ей, а не Пушкину или читателям нужно было «К Чаадаеву». В этом смысле пушкинисты оказались хуже пирата Бестужева-Рюмина, ибо бессчетное число раз в миллионах копий переиздают уничтоженное автором стихотворение.

Но вовсе не ради того, чтобы обвинить участников сомнительного процесса, пишутся эти строки, а чтобы понять, как это делалось, подумать, как быть сегодня. Сам по себе отказ поэта от стихов не мешает установлению авторства. Ведь от «Гавриилиады», например, Пушкин тоже сперва отказывался. Иное дело последующие публикации против воли автора, раздувание пожара там, где тлела искра, да и та погасла. Мне скажут: но ведь это сегодняшний подход. И тогда я возражу словами Петра Вяземского: «На политическом поприще, если оно открылось бы перед ним, он без сомнения, был бы либеральным консерватором, а не разрушающим либералом» [353].

Нравственный аспект этого занятия остается под особым сомнением. Вправе ли мы строить концепцию о политических взглядах крупнейшего русского поэта на основе стихотворения, которое он не хотел видеть опубликованным и считал уничтоженным? Не кажется ли вам, что Пушкин знал лучше его биографов, какие стихи он не хотел считать своими? Согласитесь: поставить крест на ошибочном тексте не только святое право, но нравственный долг писателя, желающего остаться честным перед собой и читателем, современным ему и будущим.

Примерно за год до женитьбы Пушкин повстречался со старым приятелем и коллегой-писателем Авраамом Норовым и принялся обнимать его. Туманский, который при сем присутствовал, сказал: «Знаешь ли, Александр Сергеевич, кого ты обнимаешь? Ведь это твой противник. В бытность свою в Одессе он при мне сжег твою рукописную поэму. Оказывается, Туманский дал Норову почитать известные непристойные строки Пушкина, а Норов, прочитав, тут же бросил рукопись в горящий камин. «Нет, – сказал Пушкин, – я этого не знал, а узнав теперь, вижу, что Авраам Сергеевич не противник мне, а друг, вот ты, восхищавшийся такою гадостью, как моя неизданная поэма, настоящий мой враг» [354]. Выходит, упомянутые выше пушкинисты – тоже враги Пушкина.

Больше того, игнорирование запрета, по Пушкину, – не просто неуважение к автору, но нарушение закона об авторском праве. Один пример для сравнения: нам представляется таким же неправомочным актом включение в полное собрание сочинений Гоголя изъятой из книжных лавок и сожженной им самим пошлой юношеской поэмы «Ганс Кюхельгартен» [355]. Представим себе, что не «Мертвые души», не «Ревизор», а именно «Ганс Кюхельгартен», вопреки желанию автора, переиздается миллионными тиражами, комментируется, именуется программным произведением русского романтизма… Словом, Гоголь прославляется за то, что он сам сжег, но проворные биографы ухитрилась вынести на всеобщее обозрение.

Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь, но и мы, пережившие ужасы тоталитарных режимов двадцатого века, иезуитскую цензуру и партийных узкодумов-редакторов, не воробьи, чтобы бесконечно повторять вылетевшее у поэта слово и строить на этом хрупком камне концепцию его мировоззрения. А как быть с советскими писателями, которые хотят раскаяться или просто отказаться от некоторых своих слов, а то и от целых книг, рожденных наивностью, страхом, карьерными соображениями или под принуждением? Что же, и им откажем? Уверен: пока писатель жив, он вправе быть полным хозяином своих рукописей, поправлять их, запрещать печатать, вовсе отказываться от них или сжигать. А когда умер, обязанность общества – уважать и эти права автора. Биографы обязаны быть адвокатами автора, литературное мародерство должно быть так же осуждаемо, как нарушение авторского права.