Сергей Яковлев - На задворках России

— Перестройку нельзя занести в план, это дело не на год и не на пятилетку, — подытожил Залыгин (тo ли от себя,- то ли словами Лигачева).

Слушать этот бесстрастный пересказ было неприятно. Думалось: Залыгину-то что, его похвалили... Все, кроме Видрашку, сидели подавленные.

И тут выступил Стреляный (весь красный, на крепкой шее вздулись жилы). О важ­ности демократической процедуры и необходимости введения таковой в "Новом мире". Творческие вопросы решать голосованием, главному редактору — два голоса. Оста­вить одного зама, уравнять зарплаты. Номера журнала выпускать всем членам ред­коллегии по очереди, чтобы была конкуренция. Выработать позицию!

Вот этот упрек Залыгину насчет отсутствия позиции, этот пунктик, вокруг кото­рого будут бушевать страсти и много лет спустя, стоит запомнить.

Виноградов поддержал Стреляного и добавил кое-что от себя.

Залыгин, судя по моим тогдашним записям, ответил так:

— Лавры журнального реформатора меня не прельщают. Мы — не кооператив. Если мне однажды не хватит моих двух голосов, вам на другой день придется искать нового главного редактора. У меня мало времени, чтобы экспериментировать: годик поработать так, потом этак... Я отвечаю за журнал перед Союзом писателей.

Все бы ничего, но выскочил приободрившийся Видрашку:

— Я спрашиваю: чем плох наш журнал? У нас одна позиция: печатать все лучшее. "Новый мир" следовал этому и при Твардовском, и после него. Пусть мне ответят: что мы делаем не так? Да, мы в большом долгу перед простыми людьми. Анатолий Ивано­вич Стреляный, сколько мы его ни просили, так и не дал положительного очерка о герое перестройки...

Мы со Стреляным переглянулись, он мне подмигнул и крупно написал на листе бумаги: "Молодец!".

На другой день они с Виноградовым подали заявления об уходе.

Уходили красиво. Помню, Стреляный важно сидел в своем кабинете, принимал поздравления и сожаления. Последние были, как я теперь понимаю, большей частью лицемерными. (Через несколько лет имени Стреляного в редакции и слышать не хо­тели — все, кроме, как ни странно, Залыгина. Но об этой и других странностях по­том.) Стреляный вещал: "Значит, наше время еще не пришло. Кризис еще не зашел настолько глубоко". И еще: "Это лишь один момент борьбы!". Говорил, что вся эта суета в "Новом мире" для него — год загубленного творчества. Что на Залыгина обиды не держит и ему старика жалко. Впрочем, бравада была показная, на лице его читались растерянность и грусть.

Проводы завершились в гостях у Виноградова, куда были приглашены все сотруд­ники двух довольно-таки больших в ту пору отделов — прозы и публицистики. На том банкете я впервые услышал краем уха, что Залыгин в свое время отказался под­писать письмо в защиту Твардовского. Говорили, что как раз ждал ордера на кварти­ру в Москве и боялся ее упустить ...

(Много лет спустя об этом напишет, в частности, Анатолий Рыбаков в своем "Ро­мане-воспоминании".)

Через несколько месяцев я тоже покинул "Новый мир" — перешел заведовать пуб­лицистикой в новый журнал "Родина" (рекомендовал меня туда, кстати, все тот же Стреляный). С Залыгиным расстались тепло, тем более что он чувствовал себя не­много как будто виноватым, оттого что безуспешно пытался выхлопотать для меня, бездомного сотрудника "Нового мира", жилье у московских властей; я же, напротив, был безмерно благодарен ему за хлопоты.

"Новый мир" вспоминался долго: по традиционным своим духу и стилю это был мой журнал, что я очень остро ощутил, оказываясь впоследствии в других изданиях. Какое-то время еще появлялся в редакции, даже печатался. Последняя для того пери­ода моя статья вышла в девятой книжке "Нового мира" за 1989 год и вызвала, как я узнал стороной, острое недовольство Роднянской.

В те годы я с головой окунулся в водоворот событий: занимался правозащитной и политической публицистикой, посещал митинги и собрания, участвовал в выборных баталиях. Печатал статьи в "Референдуме" Льва Тимофеева, в рижской "Атмоде", в диссидентской "Хронике текущих событий"... Пришедший в ту пору в "Новый мир" Вадим Борисов (взятый "под Солженицына", чтобы готовить к печати в журнале его сочинения) с юмором говорил, что не может открыть ни одно нормальное издание, чтоб не встретить мое имя. Это было, конечно, дружеским преувеличением. Однако, врываясь иногда с "улицы", непрестанно бурлящей и митингующей, в "Новый мир", встречаясь в коридорах со старыми знакомыми, я с изумлением наталкивался на глу­хоту и настороженность, видел налет пыли, чувствовал затхлость воздуха. Это невоз­можно было объяснить только консервативной позицией главного редактора. Имен­но тогда я отчетливо осознал, что кабинетные люди из благополучных литературных московских кругов, самодостаточные в своем "элитарном" мире, плоховато сообра­жали, какое обрушение идет вокруг них и, более того, в какой стране и среди какого народа они живут (некоторые из них до старости дальше дачных писательских по­селков носа не показывали, а затем сразу переезжали на жительство куда-нибудь в США или Канаду). Все они — не только новомирцы, конечно, но и сотрудники многих других изданий, научных институтов, престижных кафедр и проч., и проч. — вполза­ли в реальную действительность с опозданием, как минимум, в два-три года. Самое же досадное, что через эти два-три года они начинали (вполне безопасно для себя и даже небесприбыльно) с пеной на губах отстаивать как раз то, о чем улица давно отшумела и что, бывало, впрямую противоречило уже и изменившимся обстоятель­ствам, и здравому смыслу, и реальным интересам живых людей.