Сергей Довлатов - Переписка С.Д. Довлатова с И.П. Смирновым

Обнимаю тебя и желаю возвращения здоровья. Приветы — всему твоему семейству. Рената кланяется.

Всегда твой

Игорь

22. 7. 87.

***

73. Сергей Довлатов — Игорю Смирнову

18 сент. <1987>

Дорогой Ингемар!

Лекарство мною давно получено, но я свинским образом никого не благодарил, потому что меня охватил долгий мрак, усугублявшийся ремонтом. Драма ремонта заключалась еще и в том, что я нанял русских мастеров. Я исходил из того, что с нашими я хоть поругаюсь на знакомом языке. Что и подтвердилось. Они вели себя в точности, как в Союзе: вымогали дополнительные деньги, пьянствовали, беседовали о литературе, и все это продолжалось больше месяца. Сейчас наше жилище — просторный повапленный гроб, и он тебя поджидает. Тебе будет предоставлен пресловутый кожаный диван и даже автомобиль будет в твоем распоряжении. Мало этого, если ты предупредишь меня заранее, я тебя сведу с одной теткой, которая организует здесь встречи с приезжей интеллигенцией и что-то платит, долларов сто—полтораста. Ты, допустим, произнесешь импровизацию на тему: «Современная Германия и евреи». Или что-то в этом духе.

За таблетки огромное спасибо. Жолковскому уже написал.

Новостей у нас маловато. В Союзе происходят разные занятные вещи, но ты это знаешь не хуже меня. Бродский получил два почти официальных письма с предложениями печататься, одно от Чухонцева из «НМ», другое от твоего корешка Гордина, представляющего «Аврору». В обоих случаях просят «обращение к советскому читателю» с акцентом покаяния[1]: мол, волею судьбы оказавшись вне родины, и так далее. Иосиф обращаться к читателю не хочет. Говорит: «Поскольку нас будут печатать неизбежно, то к этому, как и ко всякой неизбежности, включая смерть, надо относиться с юмором».

Кстати, он время от времени вспоминает про фотоаппарат своего отца, про который ты писал, что есть возможность получить его из Союза.

Один из парадоксов «перестройки» в том, что Кушнер печатает верноподданнические стихи в «Огоньке»[2], причем такого качества, что Аквилев[3] бы на эту тему написал лучше, а Соснора издает наконец книгу стихов в «Ардисе», то есть, видно, перестройка его не очень коснулась, хотя он, Соснора, был знаменит уже в 60-м году. Я думаю, все дело в языке. Кушнер, при всем его еврействе и всей его тонкости, говорит на понятном для властей языке, а Соснора на непонятном. Как ты знаешь, враг не тот, кто говорит: «Ваш Ленин — <���…>», a тот, кто молчит и улыбается. Соснору жалко, он, говорят, совсем болен и слух потерял. Он, знаешь, вроде Битова в том смысле, что не халтурит.

А лучше всего — приезжай скорее.

Да, если не ошибаюсь, в декабре я буду на конференции в Австрии, это довольно пышное мероприятие с нобелевскими лауреатами, с Милошем и Болдуином, что-то вроде «Писатели в изгнании». Даже точно тебе сейчас скажу: да, 3—4—5 декабря, Вена, участвуют среди других — Бродский, Венц­лова, Мрожек, Найпол, Кундера и пр.[4] А теперь диковатый вопрос: Вена далеко от твоего дома? Может, затеем что-нибудь? А то я что-то никуда не езжу. А следовало бы. Ну, еще поговорим на эту тему. А сейчас бегу с отростком в школу.

Обнимаю. Привет жене.

Твой С.

1.Я. А. Гордин никакого отношения к журналу «Аврора» не имел. Тем более ни в каком амплуа не стал бы призывать Бродского к покаянию.

2. В «Огоньке» (1987. № 2) напечатаны шесть стихотворений Кушнера, в заглавном из которых («Как мальчик, волнуясь, читает письмо…») есть строки: «Московские новости... Знали бы вы, / С каким напряженьем их ждут в Ленинграде», противоположные по смыслу какому бы то ни было «верноподданничеству», как и остальные стихи этого цикла. Под «московскими новостями» здесь имеется в виду газета «Московские новости», первое массовое издание, выступившее с критикой существующего советского уклада жизни, до крушения которого еще было несколько лет.

3.Анатолий Александрович Аквилев (1923—1985) — ленинградский поэт.

4.Конференция «Writers in Exile» («Писатели в изгнании») состоялась в Вене в указанные сроки.

***

74. Сергей Довлатов — Игорю Смирнову

20 сент. <1987>

Дорогой Игорь!

Я тут внезапно увидел на рецепте, который мне возвратился, цифру — 59.90. То есть лекарство, как я понимаю, стоило 60 марок, вовсе не три копейки, долларов 30, небось, а то и больше. Это меня несколько смутило. Я могу с легкостью выяснить денежные пропорции и узнать, приемлем ли в Мюнхене рядовой американский чек (уверен, что приемлем, вроде бы Лена посылала что-то на немецкий адрес «Континента» для больной женщины Великановой[1]), но, может быть, ничего этого делать не буду, ты останешься при широком жесте, а я с чувством благодарности, которое рвется (и надеюсь, вырвется) наружу.