Сергей Довлатов - Переписка С.Д. Довлатова с И.П. Смирновым

Ездить в Союз я бы на твоем месте боялся (при всей академичности твоей работы), просто боялся бы неизвестно чего. Например, того, что приставленные к тебе топтуны замерзнут, ожидая тебя возле ресторана «Чайка», и от злобы набьют тебе <���…>.

Вистунова (Евгения?), написавшего антисемитскую статью в «Огоньке», я, кажется, знаю. Вроде бы он из Ленинградского Дома прессы. Мейлаха по-прежнему ужасно жаль. Он, как говорил Мандельштам, — «не создан для тюрьмы». Эренбург описывает в мемуарах, как Мандельштама арестовала в Крыму врангелевская разведка и как на первом же допросе Мандельштам гениально спросил: «Скажите сразу, невиновных вы отпускаете?» А через некоторое время добавил: «Я не создан для тюрьмы».[2]

Я немного знаю лагерную психологию, так вот, по лагерным критериям Миша — человек неприятный. Например, Панченко[3] бы все любили, и даже Азадовского или Рогинского (так что дело не в еврействе), Мейлах же, я чувствую, будет вызывать злобу. Мне кажется, это понятно.

Хорошо и справедливо, что ты выдвинул Бродского на Нобеля, я уверен, что рано или поздно он премию получит, но знающие люди говорят, что после Чеслава Милоша (восточноевропейца) должно пройти лет шесть. Впрочем, знающие люди — это Наталья Шарымова, может и ошибиться.

Из знаменитых учебных заведений я был в Гарварде, в Дартмутском каледже, в старейшем университете Северной Каролины. Мне понравилось — везде. Кроме того, я видел дом, где родился Хемингуэй, комнату в отеле, где умер Томас Вулф, а вот в музеях не был ни разу, и вообще видел очень мало даже в Нью-Йорке. Зато побывал на самой большой барахолке в Америке — в Ноксвиле, где купил отцу трость с набалдашником в виде <���…>. (Мой отец живет в соседнем доме, истязуя меня разговорами об искусстве. Странно, оказавшись на Западе, в бездействии, мой папаша искренне уверил себя, что принадлежал к корифеям советского искусства. Он так и говорит: «Умирают друзья, уходит наше поколение: Шостакович, Толубеев, Соловьев-Седой…»

Мать гораздо умнее и ропщет нечасто, но бывает. Жена Лена абсолютно не меняется и даже одета примерно так же, как в Ленинграде: платок, серое пальто и т. д. Откровенно говоря, я был уверен, что на Западе начну носить костюмы, галстуки и прочее, а хожу в такой же отвратительной кожаной куртке, что и дома. Ну и джинсы, разумеется, хотя почти все эмигранты здесь, кроме меня, одеваются по-человечески. Знаешь, недавно мой лит. агент обратился к нескольким влиятельным людям в связи со мной — с просьбой помочь в одном деле, долго объяснять, это связано с рекламой. Обратился в том числе к Бродскому и Воннегуту. Воннегут отделался шутками, то есть, в общем, отказал, а Бродский ответил агенту коротким серьезным письмом с перечислением действий, которые он намерен совершить, и, кажется, выполняет свои обещания. Он действительно один из самых могущественных людей в здешнем литературном мире. Кстати, помнишь ли ты, что с Бродским я познакомился у тебя дома? Мы встретились с ним и с Асей <���Пекуровской> на улице и пошли к тебе выпивать.

Ну, обнимаю вас, будьте здоровы.

С. Довлатов

1. См., в частности, главу «Лягавый» части третьей романа Достоевского «Братья Карамазовы»: «Какие страшные трагедии устраивает с людьми реализм! — проговорил Митя в совершенном отчаянии».

2. См. письмо 2, примеч. 2. У Эренбурга одна из фраз звучит немного иначе: «Скажите лучше, невинных вы выпускаете или нет?» И произносятся они в обратной последовательности.

3. Александр Михайлович Панченко (1937—2002) — филолог, специалист по древнерусской литературе; в Пушкинском Доме до 1979 был с И. С. в дружеских отношениях.

***

29. Игорь Смирнов — Сергею Довлатову

Сережа, дорогой, привет!

Не знаю, как в Нью-Йорке, а в Мюнхене твои книги читают. Гейхман, к примеру, забрал у меня твои новые книги и позднее их всячески хвалил. При взятии книг он обещал начать интриговать на радиостанции с тем, чтобы тебя вызвали на неделю в Мюнхен. Не теряю на это надежды. И другие читают. Скажем, философ Боря Гройс[1] (он печатает иногда статьи под названием «Что такое философия?», «Русская философия», «Кьеркегор, Кант, Витгенштейн (ранний), Малевич и Достоевский» и другие). С Гройсом я дружу, как и он со мной, скорее всего по той причине, что каждый из нас является по отношению к партнеру единственным читателем его трудов. Относительно превращения книг на Западе в квази-рукописи (обратного превращению рукописей в квази-книги в СССР) я с тобой вполне согласен. Испытал на собственной шкуре. Книга тиражом в триста экземпляров, напечатанная ее автором на машинке АйБиЭм и затем изданная приятелем офсетной печатью, не может считаться книгой. Но, с другой стороны, в этих наших почти химерических книгах есть что-то небывалое. Такого еще не было. Это не новый жанр, а что-то более важное — новое средство (не) распространения информации. Новый медиум. Страдая, горжусь за нас. В СССР я все же поеду, хотя и неуютно становится, когда я об этом думаю. Я исхожу из того, что в этой стране все централизовано (и потому топтун возле «Чайки»[2] не рискнет без приказа учинить мне членовредительство); как раз самый что ни на есть центр этой централизации сейчас и, видимо, надолго перестал функционировать; в этой неразберихе не до меня. Могут не пустить, не дать визу, но, если пустят, вряд ли будут осложнять отношения с ФРГ, каковая за меня как за государственного чиновника (каковым я являюсь) обязана будет заступиться.