Любовь Шапорина - Дневник. Том 2

Надоело, и не стоит об этом говорить; не первое потрясение мы переживаем, но страшно за детей, ведь я же без работы.

5 октября. «Ночь прошла, а день приблизился: итак отвергнем дела тьмы и облечемся в оружия света». Ап. Павел. К римлянам, Гл. 13, <12>.

Хоть бы…

14 октября. На Кузнечном рынке: толстая немолодая женщина в драповом пальто и черном платке, с красным лицом, продирается в толпе: «Бегемот, я тебе покажу, бородатая голова, бегемота, мне не замуж за тебя выходить, свой муж есть».

15 октября. Стояла на днях в очереди в нашем литерном магазине. У людей появляется опять тот «ужас в глазах», который мама когда-то, в начале 20-х годов, наблюдала у приезжающих в Дорогобуж петроградцев и москвичей. Этого «ужаса» не было во время блокады, а появился сейчас от угрозы надвигающегося голода, от бесконечных, все новых экспериментов наших правителей. Уныние, беспредельное уныние на лицах. Жизнь непосильна. Надо найти какой-то трюк, чтобы зарабатывать много денег. Наташа уехала 20 сентября с обещанием вернуться через две недели с деньгами от проданных вещей Алексея Валерьяновича. И стала там устраиваться на работу и искать комнату. С ее отъезда я получила от них 300 рублей 8 октября. Дети сидят без молока и на одной картошке, которую я занимаю у девочек. Поехала сегодня в ЛОССХ, мне должны 3700 рублей за перевод писем Петрова-Водкина (неинтересных) – платежи отложили на 30-е. Направилась к Марии Федоровне попросить взаймы – денег нет. У Бондарчуков тоже пусто, сами занимают. Какое мученье нищенствовать. Наташа на днях позвонила, на мои слова, что я сижу без денег, дети плохо питаются, эта нежная мамаша ответила: «А откуда же нам брать деньги, мы сами сидим без гроша». Как это назвать, и как назвать мою непроходимую и неисправимую глупость?

Да, надо записать: была я на общем собрании секции переводчиков Союза писателей для обсуждения постановления ЦК партии. К счастью, никто ляганьем не занимался, говорили о своих профессиональных делах. А.А. Смирнов приводил примеры неправильно переведенных Пастернаком текстов Шекспира. В переводе надо не только точно переводить смысл и идею автора, но надо, чтобы перевод был идеологически правилен с современной нам точки зрения. Например, у Шекспира в комедии «Два веронца» есть фраза, в которой встречается слово «jew», т. е. «жид». Но мы не можем оставить этого выражения. Кто-то предложил заменить «жида» ростовщиком. А.А. предпочел «нехристь».

Почему, если Шекспир хочет сказать «жид», мы должны смягчать это?

Вот потому-то я ничему и не верю, что сейчас пишется.

17 октября. «Разве не знаете, что вы храм Божий и Дух Божий живет в вас?

Если кто разорит храм Божий, того покарает Бог, ибо храм Божий свят; а этот храм – вы». 1 Коринф. Гл. 3, 16 и 17.

Вчера у Сони было опять 39, она страшно плакала, Бондарчук тотчас же разузнал адрес и телефон доктора Карпова, звонил ему, и доктор был у нас в 11 часов вечера. Антон Васильевич – редкой отзывчивости человек.

31 октября. Сейчас вернулась с гражданской панихиды по Борисе Пронине в Александринском театре. Борис Пронин – это целая эпоха, блестящая предреволюционная эпоха. Кого только он не знал, с кем не дружил. Я отдельно запишу все, что вспоминается о нем, все наши встречи, отношения, все его рассказы [66].

Говорили у гроба Вивьен, Мгебров, Скоробогатов, Тиме. Мгебров знал его еще в студии Станиславского, указал на ту роль, которую Борис сыграл в организации 1-й и других студий [67], – «в нем было нечто от средневекового рыцарства, он был подлинный трувер искусства, театра. Как у трубадура, в нем не угасал энтузиаст, любовь к театру». Мгебров называл это куртезианством [68]. Хорошо говорил.

5 ноября. Мои испытания не кончились: у Сони порок сердечного клапана, шум. Что же это такое, за что? Если этот ребенок погибнет, я жить не стану. Довольно. Я совершенно подавлена.

Но и у всех настроение подавленное, угнетенное до последней степени.

С неделю тому назад пришла ко мне Маргарита Константиновна Гринвальд. Весь прошлый год, вернувшись из Иванова, она преподавала английский в университете, составила блестящую историко-политическую хрестоматию для студентов, подготавливала диссертацию, была прописана. И вдруг в августе приказ уехать из Ленинграда, жить не ближе сто первого километра. Кто-то (по-видимому, Тарле) был у Шикторова, долго его упрашивал, причем Шикторов ему говорил: «Вы не все знаете». Наконец Шикторов обещал разрешить ей остаться. Но через несколько дней Тарле позвонил секретарь Шикторова Соловьев, что разрешения не последовало. М.К. уехала в Вишеру [69]и там кончала диссертацию. Она приехала сюда за вещами, чтобы ехать в Иванов. Я стала ее уговаривать пойти самой к Шикторову или, по крайней мере, его секретарю, но она и слышать об этом не хотела. Слишком натянуты, «избиты» были нервы, чтобы вновь приниматься за бесплодные хлопоты. М.К. у меня ночевала, отдохнула на хорошей кровати и в конце концов поддалась моим уговорам. Решили, что она пойдет в НКВД и постарается добиться по телефону секретаря. (Надо сказать, что недели две тому назад М.К. послала письмо этому самому Соловьеву и ответа не получила.)