Татьяна Щипкова - Женский портрет в тюремном интерьере

Если свалишься всерьёз, могут отправить в межобластную тюремную больницу. Это бы и неплохо, там всё же врачи лечат, но вот беда: отправляют туда этапом. Тем самым этапом, который я уже описала. Больные разделяют со здоровыми все его трудности. Тюремные межобластные больницы есть не в каждом областном городе, и не в каждой такой больнице есть все отделения. В сложных случаях могут направить в другую область, и даже очень далеко от твоей зоны. В свердловской пересылке я встретила пожилую женщину из Красноярского края. Она возвращалась этапом из Ростова-на-Дону, где находится наша лучшая тюремная больница. Анна Михайловна страдала ногами. Ей сделали в Ростове какую-то операцию. Она с трудом ходила. Можно себе представить, как мучителен был для неё бесконечный путь от Ростова до Красноярска, а потом от Красноярска до зоны – в воронке. Но она не жаловалась. Срок у неё был максимальный, пятнадцать лет, она отсидела к тому времени больше половины, ко всему привыкла и ничему не удивлялась. С горячей благодарностью говорила она о врачах и сестрах Ростовской межобластной больницы. «Лечат как больных, по-настоящему, и сестрички тебе все процедуры делают. А главное – разговаривают с тобой нормально, как будто мы – как они».

Сразу после сложных операций, после мучительной болезни – этап, сводящий на нет все усилия ростовских врачей. Но в межобластные больницы направляют только с острыми случаями, а хроники живут себе в зоне, составляя инвалидную бригаду. Среди них много совсем старух – за семьдесят, много туберкулёзных, попадаются сумасшедшие. Туберкулёзные, а по-тюремному – «тубики», получают белый хлеб и кусочек сливочного масла в день. Когда приходит этап, тюремный врач сортирует: «Тубики – сюда, остальные – туда!» – для назначения питания. Поселят их, естественно, вместе со всеми.

Сумасшедших в нашей зоне было две. Одна, судя по её поведению, сошла с ума во время следствия или после приговора. Я потому так думаю, что она бродила в зоне, непрерывно и громко разговаривая, но не сама с собой, а обращаясь к «гражданам судьям». Другая была просто слабоумная. Её взяла под свою опеку одна из женщин. Она обращалась с ней как с маленьким ребёнком, одевала её, строжилась над ней и даже ухитрялась баловать её сладеньким. Обеих наших сумасшедших никто не обижал, они свободно ходили по зоне, и, наверное, им там было лучше, чем в психбольнице.

Но было несколько полусумасшедших, ставших такими уже в лагере; состояние их ухудшалось день ото дня. Они, несомненно, нуждались в особом уходе и, главное, в гуманном внимании к их делу и в скорейшем возвращении к родным, в семью. Среди них была Алла Павловна, история которой кажется мне загадочной. Она работала в норковом питомнике и была осуждена за государственное хищение на три года. Она не согласилась с приговором и стала добиваться пересмотра дела. Пересмотрели и вынесли новый приговор: шесть лет. Она снова подала апелляцию. Снова пересмотр. Новое решение: девять лет.

Странная всё же история. Вполне возможно, что Алла Павловна провинилась; но эта последовательность: «три – шесть – девять» в ответ на попытки добиться справедливости заставляет усомниться в праведности суда. Алла Павловна была совершенно раздавленный, уничтоженный человек. Она заговаривалась; её бедный ум не справлялся с работой. Она становилась ненужной и неинтересной своим дочерям, которые выросли без неё.

Мой медицинский очерк не будет полным, если я не расскажу здесь свою историю болезни. Я столкнулась с тюремной медициной сразу после ареста, в КПЗ: у меня отобрали пузырёк с пилокарпином. Это глазные капли, без которых больной глаукомой довольно скоро и неотвратимо слепнет. Я была ещё неопытная больная: первый в жизни приступ глаукомы настиг меня накануне суда, и тот пузырёк пилокарпина был тоже первый. Через несколько дней у меня начались боли в глазу. В этот момент я уже была на Красной Пресне, в той самой камере 310, население которой позднее взбунтовалось против мокриц. Я подошла к двери и позвала дежурную. Я слышала её шаги, но она не остановилась. Я звала долго, боли усиливались, я уже не могла стоять. Легла, накрылась подушкой, старалась не кричать. Товарки мои по камере стали громко кричать, что женщине плохо. На них из коридора прикрикнули и отошли. Они барабанили в дверь непрерывно. В конце концов – спасибо упорству женщин – меня привели к врачу. Оказалось, что кабинет врача рядом – шагах в пяти.

Когда меня отправляли на этап, врач сказал, что до приступа больше доводить нельзя, каждый приступ может оказаться роковым. В моё личное дело положили медицинское заключение. «Вы непременно получите пилокарпин – сразу по приезде, а ехать недолго. Из Москвы далеко не отправляют». Меня отправили в Уссурийск. В каждой пересылке мне приходилось бороться за пилокарпин, любыми способами – криком, мольбами, угрозой написать жалобу.