Михаил Пташук - И плач, и слёзы... [Исповедь кинорежиссёра]

— Мне надо возвращаться домой?

— Зачем? Мы в Праге фильм не показываем, а в других городах покажем! Вы посмотрите нашу страну! Вас ждут в Братиславе, Банска-Быстрице, Брно, Кошице! Сегодня вы встретитесь с журналистами, представителями нашей творческой интеллигенции! — Он посмотрел на часы. — В 16.00 показ вашего фильма в Доме культуры вашего посольства...

Я поднялся.

— Вы должны нас правильно понять...

— Я понимаю...

— У нас нет претензий к вашему фильму! У нас есть претензии к нашему народу! Все помнят 68-й год!

— Я понимаю...

В этот момент двери кабинета распахнулись и на пороге появился молодой человек с подносом в руках. На подносе — три фужера с шампанским. Хозяин кабинета протянул мне бокал.

— Я рад с вами познакомиться! За вас!

Мы чокнулись и выпили.

— Еще раз хочу подчеркнуть: у нас нет претензий к вашему филь­му! У нас есть претензии к нашему народу!

— Я понимаю...

— Я не прощаюсь с вами! Мы еще встретимся!

Меня везли в гостиницу, я сидел у окна и ничего не видел. Все слилось в одно: рекламы, дома, музыка, машины и люди, люди, люди... И голос: "У нас есть претензии к нашему народу!" Наверное, нет в мире власти, у которой нет претензий к своему народу. Как и нет в мире народа, у которого нет претензий к своей власти!

Машина остановилась у Вацлавской площади — самом сердце Пра­ги. В глубине площади висела огромная реклама моего фильма. На черном фоне огромными буквами, чтобы видела вся площадь, было написано: "Знамение зла" и рядом — "СССР".

Воспоминание третье

Люди сбегались, как на диво, и эта бегущая волна захлестнула меня и выбросила у железнодорожной станции Барановичи-Полесские, со всех сторон оцепленной энкавэдистами. Там грузили в теп­лушки "врагов народа".

Я протиснулся между людьми и увидел перрон, где стояли телеги, лежали вещи: тюки, сундуки, деревянные чемоданы, кожухи, столярные инструменты. Кто-то хотел увезти в Сибирь корову. Она стояла на перроне, как шлагбаум, мешая людям грузиться.

И вдруг по радио зазвучали удары Кремлевских курантов. Все вздрог­нули, поняли, что пора прощаться. И началось: крики, плач, слезы, но всего этого не было слышно — заглушали куранты.

Это была сцена из немого фильма. Люди плакали, висли друг у друга на шее, что-то говорили на прощание, но я не слышал их голосов. Я видел только лица: старики, женщины, дети, убитые горем, садились в теплушки и из окон, сквозь проволоку, тянули руки, навсег­да прощаясь с родиной. И надо всем этим человеческим горем гудели Кремлевские куранты.

И тут я увидел бабтю. Она шла в окружении двух энкавэдистов. У нее не было вещей. Никто ее не провожал. Она держала в руках икону Божьей Матери и гордо шла на эшафот.

Я закричал: "Ба-ба!.. Ба-ба!.. Ба-а-ба!.."

Я видел, как она повернулась в мою сторону. Я стал расталкивать людей, пытаясь пробраться к перрону, кричал, но гул курантов глушил меня.

"Это я, баба... Это я... я... я..."

Ее гордый, независимый вид наводил страх на солдат. Она не плакала, она шла с Богом! У вагона двое энкавэдистов попытались вырвать из ее рук икону Божьей Матери, но не смогли, только обозли­лись и силой запихнули бабтю в телятник.

Я (рыдая). Ба-ба! Это я... Это я, ба-а-ба-а... я...

За колючей проволокой появился Лик Божьей Матери. И все! По­езд тронулся. Все смешалось: бой курантов, крики, плач, слезы. Поплы­ла над головами людей Божья Матерь...

Я обогнул станцию Барановичи-Полесские и побежал рядом с уходящим поездом. Сколько я бежал, столько на меня смотрел Лик Божьей Матери... Но сколько я мог пробежать? Обессилевший, упал на землю, вцепился в нее руками и зашелся в рыданиях... Далеким эхом отдавался бой Кремлевских курантов...

Я стоял в центре Вацлавской площади Праги и не мог сдвинуться с места. Очнулся — ко мне подошел человек в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке. Долго и пристально смотрел на меня.

— Вам нравится реклама вашего фильма? — спросил он.

— Я первый раз вижу рекламу своего фильма за границей, — отве­тил я.

— Вы обиделись?

— Я же сказал: мне все понятно...

Какое-то время мы молчали.

— Чехи никогда не забудут нам 68-й! — вдруг сказал мне мой соотечественник.— Не забудут наши танки... Вы в этом сами убеди­тесь!

Мне казалось, что он меня провоцирует.

— В чем я могу убедиться?

— Я в Праге уже несколько лет... Выросло новое поколение после 68-го. А люди не могут забыть... Они обрадовались нашей перестройке, для них это выход...

— Какой выход? — спросил я.