В спектакле Константина Богомолова «Борис Годунов» есть момент, где при пустой сцене на экранах несколько раз повторяется текст: «Народ безмолвствует. Народ тупое быдло» – так продолжается минут десять. Довольно радикальный театральный ход для времени выхода спектакля. Он фиксирует очевидное, и зрители смеются – это смех беспомощных. «А что мы можем сделать?» Глупо было бы задавать вопрос: а как это может сподвигнуть зрителей на перемены, на активность? Вопрос не в эффективности спектакля и его способности спровоцировать гражданскую активность. Вопрос в потенциале спектакля заменить зрительскую оптику. И в этом смысле «Борис Годунов», Богомолов и весь мейнстримный зрительский театр в России, который так или иначе касается политической тематики, – абсолютно беспомощен. Здесь уместно вспомнить интервью Герберта Фритча, в котором он объясняет, почему его истерически смешной театр с дикими костюмами и декорациями – на самом деле политический. Потому что он разрушает матрицу звериной серьёзности, которая досталась немецкому политическому театру от нацистов. В 30-е года культура Германии, управляемая понятно кем, прославляет нацизм с максимально серьёзными рожами, убивая комиков; в 70-е культура Германии приговаривает нацизм с таким же серьёзным лицом. Фритч осуществляет трансгрессию за рамки этой бинарной оппозиции: он предлагает смеяться. Это в высшей степени политический театр – предложение и научение новому способу жить и новому способу взгляда на реальность. Российская театральная фронда к такому неспособна.
Чем дальше мы идём, тем яснее приходит понимание, что залог политических перемен лежит в информированности сограждан. Фокус смещается с активизма на свидетельство и наблюдение. Так документальный театр становится политическим. Сразу вспоминается проект Remote X группы Rimini Protokoll, какое фантастическое освобождающее действие он производит на зрителей в России – Москве, Петербурге, Перми? Здесь люди не чувствуют, что городское пространство принадлежит им, это как бы ничья, если не враждебная, территория. Но в наушниках с искусственным квазиинтеллектом и в группе участников, купивших такой же билет, ты освобождаешься и начинаешь буквально чувствовать своё тело вписанным в урбанизированное пространство. Сама интенция документального театра – политическая: хватит укатываться в сказочные эмпирии и обливаться слезами над вымыслом; вместо этого необходимо обратиться к брутальной реальности. Чем такой театр отличается от медиа? Более медленным потоком и силой воздействия. Сама ивентуализирующая природа театра – превращение материала в событие – способствует более внимательному и глубокому (хотя и более локальному с точки зрения количества зрителей) восприятию реальности. Прочитать про пытки в тюрьмах на Медиазоне – не то же самое, что сходить на спектакль Театра. doc «Пытки», собранный по этим же материалам.
И как раз Театр. doc – единственный театр в России, который можно назвать бескомпромиссно политическим. Они взяли на себя функцию прямого свидетельствования: спектакли о Беслане, о Магнитском, об оскорблении чувств искусством, о положении гомосексуалов, о Болотном деле и пытках. Они запустились весной 2002 года – основателями выступили Михаил Угаров, Елена Гремина и Александр Родионов; выдержали несколько переездов – московский департамент имущества в одностороннем порядке разрывал договор об аренде, стражи режима срывали спектакли и кинопоказы, приходили внезапные проверки. Угаров умер первого апреля 2018 года, Гремина – через полтора месяца, 16 мая. Ниже я цитирую свой текст, написанный после смерти Михаила Угарова.
Вот художница Ильмира Болотян пишет в своем телеграм-канале: «Мы часто пикировались с Михаилом Юрьевичем. Иначе и быть не могло. Ему претил исключительно научный подход к театру и драме. Он казался ему сухим и постоянно отстающим. <���…> Кризис идентичности в драме? Да это уже прошло, еще с Гришковцом, мы занимаемся другим. Феминистская пьеса? Подавайте мне правильный феминизм, не разводите хайп». Это свойство визионера – всегда мало, всегда недостаточно близко к реальности и современности. Главной темой Угарова – и он неоднократно говорил об этом сам – было разрушение границ, трансгрессия. Именно в этом для него и заключался метод политического театра – в наглядной демонстрации зрителям возможностей разрушения границ.
Он был идеологом движения новой драмы. Что, как не разрушение границ между театром и реальностью, это было? Не очень понятно, можно ли теперь назвать это движение живым, но вряд ли сейчас мы способны в полной мере оценить, насколько мощным был импульс, который новая драма дала российскому театру в начале 2000-х. Современный российский театр (насколько вообще условно можно говорить о его современности) абсолютно разный, и новая драма и документальность в нём сейчас занимают локальную нишу. Большинство новых театров не пользуются творческим методом и средствами выразительности документального театра, многих режиссёров от этого и вовсе воротит. Но нужно совершенно чётко понимать, что новая драма и театральное движение вокруг неё в принципе показали, что театр можно делать иначе. Новая драма на рубеже XX и XXI веков стала такой распахнутой дверью в пространстве, где вообще не было никаких дверей. Именно в этом открытии самой возможности возможностей и заключается её основная роль. Всё самое интересное, что происходило в российском театре до начала 10-х годов, имеет отношение только и исключительно к этому кругу людей и идей. Чудовищно думать о том, что спустя 16 лет существования Театра. doc и более чем двадцатилетнего существования новой драмы политическая реальность в крупных российских театрах представлена тем, чем представлена – беззубой завуалированной сатирой на языке фиги в кармане.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу