Сергей Граховский - Рудобельская республика

Старик наполнял чарки и не пропускал ни одного слова сына: уж он-то все знает. Офицер! Не раз, видать, на собраниях вместе с генералами сидел, слышал, что умные говорят.

Мать хлопотала возле стола и не сводила глаз с сына. Даже не верилось, что это тот самый Казичек, что золотухой страдал и щеглов осенью на коноплю ловил.

— Где ж теперь наш страдалец царь-батюшка с наследником, Александрой Федоровной и великими княжнами?.. Неужели правда в тюрьме?

— Все это выдумки большевистские, мама. Его так схоронили, чтобы никто и не узнал, и переправили во Францию. Там он живой и здоровый. Как только раздавим большевистскую нечисть, «пожалуйте, ваше императорское величество, занимайте престол». Вот тогда заживем. А с этих «товарищей» шкуру будем на барабаны натягивать.

— Что же ты, опять нас оставить собираешься, Казачек? — встревожилась мать.

— Разве здесь нет этой погани? Ехал со мной в поезде сынок Соловья с каким-то рудобельским ворюгой. Наслушался я их! Вот и будем душить, чтобы кровью умывались. Вешать сволочуг надо. Этот наверняка декретишек большевистский приволок. На землю чужую зарится. Три аршина им отмерим и осиновый кол загоним.

— Правда твоя, сынок. Эти рудобельские голодранцы еще в японскую войну бунтовали. Землю панскую тогда собрались делить, два амбара в панской усадьбе сожгли. Ну ж и врезали им тогда казаки, и теперь чешутся. А самых отпетых в Сибирь упекли, откуда и коршун костей не принесет. Дай им только волю, так они из глотки вырвут.

Выпили еще по рюмке. Казик жадно ел и нахваливал ветчину. Мать все подсовывала и подкладывала ему куски пожирней. Он потянулся до хруста в костях и, пошатываясь, встал из-за стола.

— А теперь спать.

— Я тебе уже постелила, сыночек, иди в горницу.

— О том, что я дома, никому ни гугу. Если кто видел, скажете — на денек заскочил и снова в часть уехал. А батрака этого… Чтобы и духу его здесь не было!

Неровно ступая, Казик отправился в горницу, покряхтел, стаскивая хромовые сапоги, и вскоре захрапел.

Андрей Ермолицкий низко склонил голову, уставился в половицу и долго еще думал обо всем, что говорил сын. Пальцы нервно катали маленький хлебный шарик.

Слышно было, как шашель точит старый шкаф.

Издалека увидел Александр дым над трубою винокурни, вершины старых лип в панском саду — все то, что видел семь лет назад, когда шагал в Паричи призываться. Только раскустился при дороге ракитник, вытянулись елочки на песчаном пригорке.

День стоял серый и зябкий. Поля припорошил легкий снежок, только рыжели стежка, протоптанная клеточками лаптей, и колеи, полные мутной воды и тонких потрескавшихся льдинок.

Вот и большой панский сад. Опавшие листья аккуратно сгреблены в кучи, на них навалены сухие сучья. Не иначе — собираются жечь. Железные ворота на красных кирпичных столбах заперты, дорожка, ведущая к панским хоромам, тщательно подметена, в окнах белеют тяжелые шторы.

Выходит, что здесь ничего не изменилось: пароконки везут к винокурне длинные скрыни с картошкой, тащатся батраки, дурманит острый запах горячей браги. Чувствуется, по-прежнему всем командует панский управляющий. У него теперь новый хозяин — зять бывшего царского камергера барон Врангель. Господа дрожат и прячутся где-то в бурлящем Петрограде, а здесь ухаживают за садом, подметают дорожки… Видать, и не знают рудобельцы о том, что теперь они всему хозяева, что и панская земля, и винокурня, и дворец этот, и сама усадьба — все принадлежит им. «Неплохую школу можно организовать в этих покоях», — подумалось Соловью.

Когда минули мостик через Неретовку, хлопцы распрощались с Терешкой и пошли улицей, обсаженной старыми потрескавшимися вербами. Из окон маленьких хат выглядывали женщины, останавливались и долго смотрели вслед солдатам дети. С крылечка сбежала молодица в разорванной на плече кофте, с закатанными мокрыми рукавами.

— Солдатики, а солдатики, может, что про моего слыхали? Ковалевич Амельян зовут его. Вот оставил полную хату детей, и хоть удавись тут с ними, а о самом ни слуху ни духу.

Солдаты остановились. Посмотрели один на другого.

— Нет, Параска, не слыхали ничего про твоего Амельяна.

Женщина всплеснула руками:

— О, боже ты мой, не Ляксандр ли Романов это? И Анупрей, не иначе. Аво-о-ой! Хвала господу, что хоть живые, с руками да с ногами возвратились. А мой уже, видать, где-то земельку парит. Ой, несчастная моя головушка, — заголосила женщина так, как, наверное, голосила не раз, вспоминая своего Амельяна. — На побывку приехали или насовсем? — утирая слезы, всхлипывая, спросила Параска.