Геннадий Коваленко - Прозвища казаков донских и кубанских станиц. Казачья жизнь

Вот и привязал он к языку колокола длиннющую верёвку. Висит она болтается, а звонарь в дому головой мается. А тут козёл атаманский на майдан вышел, будто сам атаман. Глядь верёвка со звонницы свисает. Не порядок это. Решил козёл сначала на зуб её попробовать, да не пришлась она ему по вкусу – выплюнул, и давай тогда с верёвкой бодаться. И с одного боку зайдёт, и с другого. Бодался, бодался, да в верёвку ту, рогами замотался. Видит дело худо, вот и решил ретироваться прокуда. Да не тут-то было, верёвка, будто не чистая сила. Чем больше атаманский козёл рвётся, тем громче звон раздаётся.

Казаки решили набат! И давай на майдан сбегаться. Прибежали, а там, в колокол бьёт не звонарь, как встарь, а козёл атаманов, личный. Вот смеху то было. Зачем нам, говорят в звонарях Прокоп, туды б его в гроб. Пусть лучше в звонарях будет козёл, чем этот старый осёл. Выпутал атаман беднягу, да и пошёл с горя пить брагу.

А как разнеслась о том весть по округе, так и приклеилось намертво к еланцам это прозвище: «козлы».

А одну станицу сом ославил. Ощенился, гутарили, на колокольне!..

Тоже вроде бы чудоведение. Где Дон, а где колокольня. Сомы, кубыть, не летают.

А вся причина в Доне. Пока не держали его плотины, разливался каждую весну. Первая шла смежная вода – скатывалась со степи. Потом вода взломная – от взлома льда, ледохода. И эти две первые наполые воды назывались вместе холодной, или казачьей, водой, потому что были после своего, донского снега и льда, хотя б и самого верхового, горового (последняя волна казачьей воды так и звалась особо – горовая).

А к маю месяцу подходила третья вода. Называлась она разно. По времени подхода – георгицкая, потому что «на Георгия». По местам, откуда шла – воронежская, московская. И еще было у нее название – теплая. Май месяц, теплынь. Уже холодная вода выступала из берегов. А теплая разливалась морем. И не видать было в этом бескрайнем разливе, где там он, Дон. Топило займища. От Елизаветовской, самой нижней по Дону, последней перед Азовским морем, до Черкасска – во всех станицах плавали по улицам на каюках.

– У нас, – говорили, – весной ни выезду, ни выходу. Вода заслонила все!.. В особенности затапливало Черкасск.

Инженеры-европейцы, призванные атаманом Платовым оборонить казачью станицу от половодий, наименовали Черкасск донской Венецией. Совладать с Доном они не сумели. И в тыща восемьсот пятом году Платов перенес столицу в иное место, заложил Новый Черкасск.

Переселялись тоже по прибылой воде, чтобы не маяться посуху. Под орудийное салютование, под малиновые медные перезвоны черкасских церквей тронулась по солнечной воде, запорошенной бело-розовой яблоневой цветью, флотилия байд и будар. С казаками и казачками, любившими пестрое, нарядное платье, изукрашенное оружие, с выкинутыми на борта персидскими и дагестанскими коврами, с яркими хорунками, знаменами, бунчуками…

Но место для Нового Черкесска «вихорь-атаман» избрал неудачно. «Построил Платов город на горе, казакам на горе!..» – приговорила раз и навсегда молва. Платов силился завернуть за собой следом и Дон. По его приказу донскую быстрину пересыпали кулями с песком, отгибая в Аксай-речку, в изножье горы, на которой скучными казенными строениями торчала неживая, нелюбая сердцу казака новая столица. Дон играючи развалил атаманскую плотину.

Казаки готовы были терпеть любые разливы, только бы не разлучаться с Доном. «Вода нас разорит, вода нас и исправит», – говорили они.

На залитые займища, на теплое мелководье выходила нереститься рыба. Потопленную траву обметывало икринками. Спадала, меженела вода – и с нею вместе скатывались тучи серебристого малька, рыбьей молоди. После в Дону весло в рыбе застревало. Не было на свете моря, рыбней Азовского.

…Вот так и ощенился на колокольне тот сом. Высоко?.. Так это в какую воду. На медной доске в изножье старочеркасского войскового Вознесенского собора были заметки по высоте знаменитых разливов. Тараканская вода тыща семьсот сорокового года, Краснощековская тыща семьсот восемьдесят шестого, Чернышевская тыща восемьсот двадцатого, Сунженекая тыща восемьсот сорок пятого, Хомутовская, она же Венгерская, тыща восемьсот сорок девятого, Семибабская неизвестно какого года… Колокольню не колокольню, а паперть подпирало. А про сома так и говорили впервости: «Сом на паперти ощенился». Потом уже преувеличили: на колокольне. Хотя, может, и не преувеличили. Может – и на колокольне. Дело-то не в Черкесске было, в иной станице. Кто его знает.