Галина Кузнецова - Грасский дневник. Книга о Бунине и русской эмиграции

Первая запись в «Грасском дневнике» датирована 19 мая 1927 г. и сделана спустя почти три недели после того, как Кузнецова поселилась на вилле [16] Ср.: «Живу здесь почти три недели» (с. 19). . Запись подчеркнуто «импрессионистическая», с преобладанием пейзажных зарисовок и бытовых подробностей, старательно воссоздающая размеренно-радостную, спокойно-счастливую, почти идиллическую атмосферу, ср.: «Все хожу, смотрю вокруг, обещаю себе насладиться красотой окружающего как можно полнее <���…> по утрам срезаю розы <���…> наполняю все кувшины в доме цветами <���…> кусты гелиотропа растут под окнами виллы Монфлери, лежащей ниже нашей виллы <���…> ночи здесь великолепные, засыпаю я под перекликанье соловьев и неумолчный страстный хор лягушек, которых здесь необычайно много» (с. 19, 20).

Создаваемой Кузнецовой идиллии резко противоречит опубликованная версия дневника Веры Николаевны Буниной, где с осени 1926 г. начинают появляться записи, свидетельствующие о неуклонно растущем неблагополучии в Грассе [17] «Слабость. Безразличие. <���…> Ян опять в бегах, и я опять среди чужих людей»; «Сегодня я совсем одна. Может быть, это лучше – свободнее. Но тоска ужасная. <���…> Расплата, что имеешь мужа, который «радует других», а потому он освобожден от обязанности радовать меня»; «Он понимает, что может увлечь, но это не настоящее. «Отдельный кабинет, ужин, момент усталости – она смотрит, увидит морщину и подумает: стар. <���…> Ты одна не видишь того, что есть. Да, как отражение в окне вагона и стекло, и сквозь него видишь звезду»; «Я два месяца ничего не записывала. А за эти 2 месяца было пережито так много, что положительно, от полноты сердца, уста немеют. Я – одна. Яна до сих пор нет. <���…> Главное, надо помнить, что самое тяжелое я пережила »; «Сегодняшнюю ночь я никогда не забуду. <���…> Только бы Бог дал мне спокойствие и выдержку. <���…> Ян говорил: «Я, который 40 лет имею дело со словом, я не могу выразить то, что хочу, а что же делать мне в таком случае?» <���…> Я знаю, что Ян сейчас сильно страдает» (курсив В.Н. Буниной) // Устами Буниных. Т. 2. С. 161, 163, 166; записи от 8 и 9 сентября, 30/31 октября 1926 г.; ночи с 1-го на 2-е января и 15 февраля 1927 г. (далее цитируется по этому изданию с указанием номера тома и страницы в скобках). ; наконец, в пространной записи от 31 мая 1927 г. (через две недели после цитированной выше записи Кузнецовой!) автор дневника подводит своеобразный итог прежней жизни и задает эмоциональный вектор будущей: «Перепечатала сейчас всю эту тетрадку и что же – ничего особенного с прошлого августа не изменилось для меня в хорошую сторону. А пережито за этот год, сколько за 10 лет не переживала. По существу, м.б., история очень простая, но по форме невыносимая зачастую. <���…> [18] Заключенные в квадратные скобки пропуски текста и дописывания принадлежат публикатору дневников М.Грин и сохранены при цитировании данного издания. И как странно, – как только я, молча, начинаю удаляться от Яна, то он сейчас же становится нежен. Но как я становлюсь обычной – так сейчас же начинает жить, совершенно не считаясь со мной. <���…> Теперь мне нужно одно: быть с Яном <���…> ровной, ничего ему не показывать, не высказывать, а стараться наслаждаться тем, что у меня еще осталось – т. е. одиночеством, природой, ощущением истинной красоты, Бога, и, наконец, своей крохотной работой» (С. 167–168; курсив мой. – О.Д. ).

По свидетельству М. Грин, Бунин, третий и центральный участник драмы, уничтожил свои дневники за 1925–1927 гг. [19] Устами Буниных. Т. 2. С. 132; это – не единственный случай уничтожения Буниным своих дневников, см., напр., запись Буниной от 30 июля 1925 г.: «Ян разорвал и сжег все свои дневники-записи. <���…> “Я не хочу показываться в одном белье”» (Т. 2. С. 145–146). , прибегнув к самому радикальному способу умолчания. Кузнецова и Вера Николаевна используют иные стратегии, чтобы скрыть то, о чем не следует говорить открыто. За первые и, возможно, самые непростые для всех троих, полгода пребывания Кузнецовой в Грассе в ее дневнике тридцать пять записей; почти все они весьма развернуты, с подробными описаниями событий, визитов, разговоров, с выразительными портретными и пейзажными зарисовками; почти во всех идет речь о красоте провансальской природы, о прелести каждого прожитого дня, о незаметном течении времени. В опубликованной версии дневника Веры Николаевны за эти же месяцы только семь записей, по большей части точно фиксирующих события и очень сдержанных эмоционально. При этом оба автора повествуют, главным образом, о внешней, видимой не включенному в происходящее наблюдателю стороне жизни, старательно умалчивая об истинном положении дел на «Бельведере» [20] Разумеется, нельзя не учитывать публикаторской цензуры, которой подверглись дневники Буниных при подготовке к печати; однако даже признанные пригодными к публикации фрагменты убедительно свидетельствуют о жесточайшей самоцензуре Буниной. Так, в записи от 1/14 мая 1928 г. она признается: «Давно я не писала дневник по-настоящему. Я могу это делать только, когда я сравнительно спокойна. Внутренний дневник мне писать трудно, как-то стыдно. Легче и приятнее описывать внешнюю жизнь, заносить разные события, встречи» (Т. 2. С. 177; курсив мой. – О.Д .) . Очевидно, что автоцензура была весьма существенным фактором при создании всех трех текстов, что, среди прочего, свидетельствует об имплицитном намерении рано или поздно предать их публикации. Все три автора ориентировались на принятые в сообществе конвенции, и в этом смысле как дневники Буниных, так и «Грасский дневник» образуют единое «пространство умолчания». Разница лишь в способах последнего.