Дмитрий Мережковский - Письма

Вот так приблизительно рассуждает вся Россия, от низу до верху… Вмешательство Запада вылилось в самую явную и неприкрытую помощь русскому большевизму, который только и дышит, как больной — кислородной подушкой, торговыми сношениями с Западом.

Пусть прекратится это, — кричите, требуйте, умоляйте об этом; оставьте нас за чертой блокады ненадолго, — не бойтесь, не вымрем…

А пока — пока, хорошо это или дурно для будущего, но растет в России ненависть к тем, кто вольно или невольно помогает нашим тюремщикам, и чаще и чаще слышатся голоса: „Эх, пусть бы уже и у них такое же настало житье, — узнали бы они, как с разбойниками якшаться, да краденое скупать и ворам отмычки продавать!“

От себя прибавлю, а что, если дождемся? В некоторых странах весьма даже на керенщину похоже, а за ней ведь одна известная дорога.

Вот вам и ответ, как мы живем и на что уповаем. Не весело? Ну, что делать… Вы ближе к тем, от кого зависит изменить все это, — помогите!» (Письмо из Москвы, «Руль»).

Да, помогите, Бюре! Если решите бросить мое письмо в корзинку, то вырежьте из него это письмо из России и напечатайте; попросите и другие французские газеты перепечатать. Ведь, может быть, оно нужнее того письма — русских писателей: в том — голос кучки, а в этом — всей России; в том — умирающие, а в этом — живые, живучие, бессмертные, потому что Россия бессмертна; в том — последний стон пораженных, а в этом — первый клич к новому бою.

Ну-ка, Дюртэн, посмейте сказать, что и это письмо «анонимное»! Стоит только прочесть его, чтобы увидеть под ним сто сорок миллионов подписей, и чтобы понять, где правда, — в этой ли черноте запекшейся крови или в розовом цвете вашего чекистского шампанского.

Я не хочу вас запугивать, французы, европейцы; я знаю, вы очень бесстрашны; но, когда я читаю эти слова: «Эх, пусть бы уж и у них такое же настало житье!» — мне страшно за вас…

Кажется, люди, народы чаще всего погибают от недостатка воображенья и памяти. Вспомните, что было у нас; вообразите, что может быть и у вас. Ничего не может быть до войны? Но так ли вы уверены, что войны не будет? А что если дождетесь?..

Верьте, мой друг, я бы не хотел переживать снова во Франции то, что я пережил в России. Каждый день я молюсь: да минует вас чаша сия. Но бывают минуты в моей «пробочной камере», когда я повторяю здесь, во Франции, эти слова моих братьев в России: «А что если дождемся?» — я повторяю их с безумной надеждой, что у нас кончится только тогда, когда начнется у вас.

«Мы познали этот путь на Голгофу народов и предупреждаем вас о нем», говорю вам словами тех же братьев моих.

Франция, Европа, мир, перестаньте губить себя, спасать красного дьявола. Совесть мира, проснись! Совесть Франции… Нет, не могу… задохся. De profundis clamavi.

Очень хотелось бы мне ответить на каждое из полученных мною к 14-му декабря многочисленных приветствий особым личным письмом, потому что почти в каждом из них было нечто для меня дорогое, особое и личное. Я это сделаю впоследствии, а сейчас, под живым впечатлением этого дня, спешу ответить на то, еще более для меня дорогое, общее и согласное, что послышалось мне в этих приветствиях, идущих иногда от очень умственно и душевно разных, несогласных и даже как будто враждебных друг другу людей.

Все мы, такие разные, разъединенные, идем по тому же трудному, длинному, темному-темному пути, точно подземному ходу, к одной, в самом конце его светящейся точке — к бессмертной надежде увидеть Россию. Мы, бесчисленные, по всему лицу земли рассеянные, и только этой надеждой объединенные, русские изгнанники, — как бы целый народ без земли, душа без тела, — почти такое же чудо всемирной истории, как великое рассеяние народа Божия, диаспора. «Мы, — как сор для мира, как прах, всеми попираемый… Мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы». Мы — вечное, пред лицом всего мира, исповедание бессмертной надежды на будущую свободную, счастливую, великую Россию; вечная угроза ее и нашим врагам. Дорого бы дали они, чтобы нас уничтожить, стереть с лица земли. Но не сотрут: мы будем, пока будут они, и не будет свободной России.

Вот то общее, согласное, что почувствовалось мне во всех обращенных ко мне, столь разногласных, приветствиях. Русским друзьям моим я могу ответить на них так же, как ответил французам на банкете 14-го декабря: «Я хорошо понимаю, что ваше братское сочувствие, такое горячее и сильное, обращено как будто ко мне, а на самом деле — к России; я же для вас только предлог и символ, чтобы выразить Ей сочувствие. В этом моя великая радость, и за нее я вас от всей души благодарю».