Нина Храброва: Мой Артек

Да и вообще — достаточно. Пора мне кончать мое затянувшееся повествование, в котором столько пристрастности и субъективности и столько поводов для критики: современное литературоведение, как явствует из некоторых статей «Литературной газеты», осуждает «исповедальный» стиль письма — а у меня тут исповедь чистой воды; оно не хочет также, чтобы автор «оголялся до публицистики», а я публицистику уважаю; что же касается пристрастности, то с точки зрения иных критиков автор должен стоять над своими героями, как бы ни любил он их. Но ведь мои герои — живые люди, и я никак не могу встать «над». Я просто люблю их, и сама такая же как они, а если уж в «исповедальности» дойти до донышка, то я и похуже, хотя бы по одному тому, что у меня нет их целеустремленности, собранности, организованности. Все это у них — от Тоси.

Перед тем, как поставить последний знак препинания, расскажу ещё одну маленькую историю, происшедшую на встрече в Минске.

— Ты помнишь твою любимую песню? — спросила меня Лариса Руденя-Селезнева.

— Особо любимую? Не помню, я любила все наши песни.

— Нет, была одна, именно твоя, ты часто ее мурлыкала. Хочешь, спою?

И она спела:

— Неужели? Какой дурной вкус: «скромная блузка, девичий стан!» — возмутилась рафинированная Ирина Мицкевич, нежно любимый мой друг.

— Да! Девичий стан — это, конечно, не Бог весть что. Но зато — сбоку в кармане наган! И к тому же, не забывай, что я была как вы. Как все.

— Ура! — завопили мои, увы, постаревшие «дети» — именно как все!

Поэтому я надеюсь, что в этих «исповедальных» записках, как в капельке росы, в какой-то мере отразилась история одного небольшого, разбросанного по всей стране, но цельного советского коллектива. История одного советского поколения. История длиной в сорок с лишним лет с исходной датой — 1941.

И, если уж речь зашла о Минске, то не могу не рассказать о нашей встрече в этом городе, в августе 1981 года. Она мне особенно дорога тем, что с некоторыми из наших «военных» артековцев я свиделась сорок лет спустя, и были это особенно дорогие для меня люди: Шура Костюченко-Бардакова, Галя Товма-Дрогойлова, Юра Мельников, Валдис Стаунис, Алёша Диброва, Женя Чебанова, Катя Каплунская-Бучковская, Лариса Руденя-Селезнега, Леля Егоренкова-Морозова и «мальчик» из моего отряда Петя Коцман с женой Дусей и сыном Игнасиком. Петя, по-сыновнему привязанный ко мне, очень благодарный, с нежной душой человек…

Как наряден был август, как хорош Минск с его просторными улицами, доброжелательными людьми, стабильным столичныгц бытом. Щедро и добро встретил нас Минск. О том, как мы сами свиделись после стольких лет разлуки — что уж тут говорить…

Алёша взял баян, тронул клавиатуру легким, за сорок лет незабытым движением, и слаженный, будто каждую неделю репетировавший объединенный артековский хор запел: «Везут, везут ребят…» и снова, как всегда волнуя, взвилась над нами песня-птица, гостья из далекой сказки мирного июня 1941 года. И по старой привычке обитатели Суук-Су в паузе между четверостишиями выкрикивали «Суук-Су! Суук-Су!», а Лёля Егоренкова, ныне известный на Смоленщине врач Елена Павловна Морозова, упорно и мелодично возражала им: «Нижний лагерь! Нижний лагерь!» — потому что несколько предвоенных дней провела у самого прибоя, в Нижнем лагере Артека. Живуч «местнический патриотизм» тогдашних отделений лагеря!

Встреча 1981 года была юбилейной — в честь сорокалетия смены, затянувшейся на всю войну из-за невозможности вернуться домой, а потом и на всю жизнь…

Они допели, и бывшая пионерка из Молдавии, ныне советский работник в городе Комрате Галя Товма-Дрогойлова встала и сказала:

— Ну, здравствуй, моя дорогая смена сорок первого года! Вы ведь знаете, я рано потеряла родителей, но никогда не чувствовала себя одинокой, потому что все сорок лет вы были рядом, несмотря на расстояния и расставания. Спасибо вам за счастье, которое дает людям семья…

Алёша сразу же тронул клавиши, чтобы никто не успел прослезиться, Алёша и тогда не выносил, и теперь совершенно не выносит слез, и снова запели артековцы свои отрядные песни, Карл Хеллат все требовал поскорее спеть нашу, третьего отряда любимую — «Три танкиста…» Артековцы наши, все как на подбор с прекрасными голосами, пели удивительно, потому что это были песни о пережитом. Случались ведь в их жизни дни, когда песня была единственным утешением. И снова наполнены были сердца их радостью еще одной встречи с миром Артека, чистым, как только что пробившийся родник. Они пели по-эстонски, по-молдавски, по-украински, по-русски, и никто не забыл ни мотива, ни слов. А если и забылось немного, то все прислушивались к прекрасным сопрано нашей Этель и украинки Шуры — уж эти-то двое помнят не только слова песен, но и имена, и лица всех, кто так или иначе был причастен к Артеку, чьи-то мужественные поступки и шалости, и по-взрослому напряженный труд каждого в помощь фронту, для приближения Победы.