Тадеуш Голуй - Личность

Одна группа, из трех фигур, занимает центральное место, надо сказать, что все остальные одинакового роста независимо от места их нахождения на дороге, а эти трое выше всех на голову, вероятно, в этом есть какой-то смысл. Судя по расположению на картине, группа относится к периоду оккупации. Если не принимать это во внимание, то три человека выглядят довольно смешно, так как напоминают «ряженых», будто именно с них срисовывал художник. В руках у этих троих золотистые и красные звезды, факелы и какие-то диски или мины, и крылья у них больше, чем у остальных, и движения более выразительны. У первого на груди белый прямоугольник, на котором виднеется вырезанная из газеты или книги надпись: «Союз Польских Революционеров», значит, Яну Доброму не чужды новые веяния мирового искусства. Из «послевоенного периода» художник выделяет две последние фигуры. Они стоят, держась за руки, и у них нет крыльев. Фигуры эти черные, в результате в нижней части картины образуется неожиданная перебивка ритма, художник нарисовал их седовласыми, но по-прежнему с синими глазами. Один стоит сгорбившись, держась за сердце, ярко-красное, оно нарисовано прямо на черной одежде, как сердце Иисуса на иконе, другой вскинул вверх черную руку с розоватой беспалой ладонью, и на ней покоится тоже кровоточащее сердце.

Ян Тадеуш Гжибиньский

(«Польский еженедельник», Краков, № 3, март 1972)

Находясь с телегруппой в Гурниках, я узнала, что там живет ставший довольно известным в последнее время художник-любитель Ян Добрый, о котором один из наших ведущих критиков, «открывший» его, опубликовал недавно несколько интересных статей. Добрый живет со старушкой матерью в маленьком домике, окруженном садом, возле Замка. Этот седой плечистый мужчина с синими, очень круглыми глазами и тонкими седыми бровями легко согласился дать интервью.

— Вы, видимо, начали рисовать совсем недавно? Что побудило вас заняться живописью? — спросила я.

— Мое неумение писать. Если бы я владел пером, то занялся бы мемуарами. Речь идет не о том, что я не смог бы описать факты или события. Мне казалось, что самое важное, если так можно выразиться, это не проза, а поэзия. О том, что чувствовалось, о чем мечталось. Стихов я не пишу, вот и попробовал заняться живописью.

— Я понимаю, вам хотелось передать внутренний мир человека, а не ход истории, но все, что вы рисуете, очень тесно связано с историей, и, не зная ее, никто ничего не поймет. Наши читатели хотели бы знать именно исторические факты.

— В самом деле? Читатели — или вы? Сколько вам лет?

— Двадцать один год.

Добрый иронически посмотрел на меня. Я знаю, о чем он подумал: для меня история — это мертвый предмет, а для него — вся жизнь, поэтому я и пойму немногое. Он говорил спокойно, с усмешкой.

— Ничего особенного. Я родился здесь, в Гурниках. Очень красивый город, не правда ли? Нас было семеро детей, но выжили только двое — я и брат Войтек, он прожил до сорок третьего года. Отец всю жизнь проработал в каменоломне, мать шила, по-теперешнему, была надомницей. Здесь, в Гурийках, я получил «государственное» образование, то есть окончил четыре класса, и, как только исполнилось тринадцать лет, пошел в каменоломню. Да, тринадцать. Конечно, профессии у меня еще не было, за несколько центов в день я подметал, был посыльным, и только через пять лет меня определили на должность настоящего рабочего. В каменоломнях я работал учеником электрика, немного подучился, потом отец послал меня на вечерние курсы, а там я попал к одному инженеру-электрику, инвалиду, который оказался одержимым электротехникой, он обратил на меня внимание, давал мне популярные и специальные книги, показывал у себя дома разные приборы, я много занимался и через год уже смог работать электриком, но не здесь в Гурниках, а на шахте в Заглембе, [1] Угольный бассейн на юге Польши. — Здесь и далее примечания переводчиков меня туда брат Войтек устроил. Мне повезло, даже квартиру, дали, зарабатывал неплохо, на самое необходимое хватало, невеста у меня была, хотел жениться… Ни в какой партии я тогда не состоял, а брат Войтек был коммунистом, меня же считал несознательным, совершенно непригодным для работы в партии. Тут началась забастовка. Лично у меня причин бастовать не было. Вы поймите, ведь казалось — нужда позади, а тут забастовка. Я не хотел бастовать, сопротивлялся, но в конце концов принял участие. Забастовку мы проиграли. Меня вышвырнули на мостовую, и пришлось в поисках работы бродить по Польше.