Густав Шпет: Комментарий к роману Чарльза Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба»

Небольшое наследство, неожиданно полученное Диккенсами, дало им возможность выйти из тюрьмы. Тем не менее Чарльз продолжал работать на фабрике, которая тем временем расширилась и перешла в новое помещение. Диккенс и его сотоварищ по завязыванию баночек с ваксой достигли в этом деле огромной ловкости. «Я забыл, — вспоминает Диккенс, — какое количество их мы могли завязать в пять минут. Чтобы быть поближе к свету, мы работали у самого окна... и выполняли свою работу с таким проворством, что проходившие по улице часто останавливались и смотрели на нас. Иногда перед окном собиралась небольшая толпа. Однажды я видел, как отец вошел в дверь, когда мы трудились в поте лица, и я недоумевал, как он может примириться с этим».

В свободное время Диккенс по-прежнему бродил по улицам и по-прежнему был одинок и предоставлен самому себе. Вопрос об уходе с фабрики не поднимался. И лишь какая-то ссора, возникшая у Джона Диккенса с Джеймсом Лемертом, привела к радикальной перемене в жизни Чарльза: Джеймс отказал ему от работы. Мать старалась помирить враждующее стороны, с тем чтобы Чарльз возобновил работу на фабрике. «Я говорю без озлобления и без гнева, — писал взрослый Диккенс, — ибо я знаю, как все это помогло мне стать тем, чем я стал, но я никогда не забывал, не забуду, не могу забыть, что мать так настаивала на моем возвращении на фабрику». Отец решил иначе: Чарльзу на фабрику не возвращаться и поступить в школу.

В школе мальчик пробыл около двух лет (1824—1826 гг.). Он вошел в нее с развитием ниже уровня ее требований, но с жизненным опытом, в иных отношениях превосходившим уровень не только его однокашников, но и некоторых преподавателей. Ни из чего не видно, чтобы школьная наука подвинула развитие Диккенса далеко вперед. Остается под вопросом, что вообще могла дать ему школа, если он нашел возможным аттестовать ее следующим образом: «Эта школа пользовалась известностью в округе — никто не мог бы сказать почему ‹...› Все мы были твердо убеждены, что наш директор не знает ничего, а один из младших учителей знает все. И я по сию пору склонен думать, что первое наше предположение было совершенно правильным» [2] Перевод Н. Хуцишвили. (Прим. ред.) («Наша школа»).

Действительно новым оказалось только общество товарищей, среди которых он мог найти друзей и, следовательно, выйти из той скорлупы одиночества, в которой жил до тех пор. Здесь обнаружилось, что он вовсе не был замкнутой натурой; напротив, он оказался мальчиком общительным и общественно предприимчивым. Он устроил нечто вроде клуба, где читал товарищам свои рассказы, принимал деятельное участие в ученических спектаклях и был веселым компаньоном в мальчишеских затеях и проказах. Но, по-видимому, и здесь он не расстался с ролью наблюдателя-фантазера. Когда он научился понимать, что школа — не просто сборное место, где детские головы превращаются, как выразился позже он сам, в сосудики, наполненные «фактами» разных «ологий» («Тяжелые времена»), а существенная и живая — здоровая или больная — часть социального организма, он избрал школу своего времени одной из тем своей сатиры («Дэвид Копперфилд», «Николас Никльби», «Тяжелые времена»).

Не прошло и двух лет, как отец нашел новые служебные занятия для Чарльза: он определил его клерком сперва (1826 г.) к одному адвокату (мистеру Моллою) в Линкольнс-Инне (ч. 52), а затем (в мае 1827 г.) — к другому (контора Эллиса и Блэкмора), в Грейз-Инне (ч. 52), у которого Диккенс пробыл на службе полтора года (до ноября 1828 г.) на жалованье вначале 13 1/ 2, а потом 15 шиллингов в неделю.

Судя по скромным размерам жалованья, он попал в ту категорию адвокатских клерков, которая занимает четвертое, и младшее, место в их классификации, данной Диккенсом в «Записках Пиквикского клуба» (гл. 27, XXXI [3] В нумерации глав арабская цифра обозначает главу настоящего сокращенного издания, а римская — полного. (Прим. ред.) ). Говоря его же словами, он был одним из «конторских мальчиков, впервые надевших сюртук, питающих должное презрение к школьникам, покупающих в складчину копченую колбасу и портер и воображающих, что это и значит “жить”».

Легко себе представить, какую пищу нашли наблюдательность и воображение Диккенса в новой обстановке, — стоит только вспомнить проходящую через произведения Диккенса бесконечную вереницу клерков, адвокатов, клиентов, судей, подсудимых, всех извлекающих из суда поживу и всех доставляющих ее, жуликов всех формаций, а в равной мере и жертв всех типов наивности! Можно только удивляться, как восприятие Диккенса вмещало все это многообразие, а творчество не уставало раскрывать бесконечные формы одного великого уродства. Видно, сознание Диккенса до самих глубин было потрясено этим зрелищем, он не мог оторваться от него и спокойно отойти, он всю жизнь его изучал и раскрывал. Не случайно, когда предполагаемая внешняя связь эпизодов в «Записках Пиквикского клуба» сменилась у Диккенса единым планом комического романа, он завязал его вокруг судебного процесса со всем осуществляющим этот процесс аппаратом. Тот факт, что уже первые наблюдения подростка (не забудем, что Диккенс ушел из конторы адвоката, не достигнув 17 лет) дали достаточно богатый материал для работы его воображению, прямо подтверждается заявлением адвоката, у которого он служил. «В конторе, сообщает мистер Блэкмор, — имело место большое количество инцидентов, которые не пропали для Диккенса втуне так как я узнаю некоторые из них в его “Пиквике” и “Никльби”, и я сильно заблуждаюсь, если для некоторых из его типов не послужили оригиналами лица которых я хорошо помню».