Елена Глинка - Трюм, или Большой «колымский трамвай»

За три-два дня до прибытия в Магадан, усеченная «зона» на палубе была настолько плотно забита вырвавшимися из трюмного ада женщинами, что, буквально слипшись в неразрывный ком, мы не имели никакой возможности из него вырваться: мочились под себя, стоя — нас превратили в скот, хуже чем скот.

Морской этап длился дней десять, а вернее, я потеряла счет дням и времени…

Наконец «Минск» причалил в бухте Нагаево. Кто был на палубе, первым ступил на колымскую землю: серое холодное тяжелое небо надолго нависло над нами…

Нас долго мурыжили на пристани, тщательнейшим образом скрупулезно проверяя и пересчитывая…

Этап не двигался.

Окоченевшие, голодные, измученные, мы несколько часов простояли на причале, недоумевая: «В чем дело?»

… К Нагаеву мчались пожарные машины, и было непонятно: почему? — ведь пожара нет?

Позже выяснилось.

По прибытии к месту назначения солдаты открыли наконец выходной люк трюма, но никто наружу уже не выходил. Приказы конвоиров: «На выход!» — рассеивались в воздухе…

Уголовники не отпускали женщин, а тех, кто пытался выползти, — казнили на месте… Никакие меры не действовали: ни окрики, ни приказы, ни стрельба…

И тогда вызвали пожарных, которые из брандспойтов мощной струей под давлением выбивали, как клопов, засевших в трюме насильников.

Трюм наполнялся водой, поступавшей из моря по шлангам, протянутым в люки, нижние нары затоплены, жуки выползали на средние: пловцы, трупы и человеческие экскременты вперемежку плавали на поверхности… Но блатные не сдавались, обсев средние ярусы под прикрытием верхних, они еще долгие часы держали крайне обострившуюся ситуацию…

Позже рассказывали, что трюм был залит водой настолько, что на плаву держаться было невозможно, последних преступников вылавливали баграми и сетями (?!).

На женщин, вызволенных, наконец, из трюма, нельзя было смотреть без боли. Мученицы, прошедшие все круги ада…

Вечером этапников погнали в сторону Магадана, навстречу нам плелись изможденные — кожа до кости — колонны понурых заключенных, которые, взобравшись на сопки, не расходились по своим баракам-развалюхам, а понимающе глядели вслед вновь прибывшим…

Люди молчали, и только окрики и мат встречных конвоиров да злобный лай служебных овчарок оглушали бухту невольников.

Мы вступали в страну узаконенного бесправия и человеческого безмолвия, в страну заключенных — Колыму, где на сотню 99 плакало, а один смеялся — по поговорке колымских зека.

Будь проклята ты, Колыма!..

И долго еще по видавшей виды Колыме, но на сей раз особенно потрясенной, запоздалыми громовыми раскатами тяжелых ПОСЛЕДСТВИЙ разносился по лагерям и тайге и напоминал о себе «большой колымский трамвай» на пароходе «Минск»: гинекологическими и вензаболеваниями, рождением детей-сирот и детей-уродов, нервными и психическими расстройствами, самоубийствами и мн. др…

1968, перерыв, 1989

Глинка Е. Трюм, или Большой колымский трамвай. Рассказ-свидетельство // Радуга (журн.). — Таллин, 1990. № 2. СС. 14–30.

«Колымский трамвай» — это такой трамвай,

попав под который, бывает-случается,

останешься в живых.

Поговорка колымских заключенных

В рыболовецком поселке Бугурчан, влачившем безвестное существование на охотском побережье, было пять-шесть одиноко разбросанных по тайге избенок да торчал убогий бревенчатый клубишко о трех узких окнах, над которым болтало ветром старый флаг. Оттого ли, что у председателя не было в запасе кумача, флаг не заменяли; он висел в Бугурчане, наверно, с довоенных лет, весь вылинял, — но серп и молот в уголке полотнища по-прежнему выделялся ярко, как номера на бушлатах каторжан.

В трюме судна, развозившего летней навигационной порой грузы для поселков и рабочую силу в лагеря, сюда доставили женскую штрафную бригаду. Окриками и матерной бранью, под лай сторожевых собак конвоиры согнали зэкашек к клубу, бдительно пересчитали по головам, после чего начальник конвоя скомандовал всем оставаться на местах и ушел разыскивать единственного представителя здешней власти — председателя поселка, которому надлежало передать этап.

Этап состоял в основном из бытовичек и указниц, но было и несколько блатных — жалких существ с одинаковой, однажды и навсегда покалеченной судьбой: сперва расстреляны или сгинули в войну родители, пару лет спустя — побег из детприюта НКВД, затем улица, нищета, голод, — и так до ареста за кражу картофелины или морковинки с прилавка. Заклейменные, отринутые обществом и озлобившиеся оттого, все они очень скоро становились настоящими преступницами, а некоторые были уже отпетые рецидивистки — по-лагерному, «жучки». Теперь они сидели у клуба, перебранивались друг с дружкой, рылись в своих узелках и выпрашивали окурки у конвоя.