Владимир Беляев - Встреча с границей

Детище деда Еремея выдержало экзамен блестяще. Платформа въехала на мост, мачта ударилась о станину, взрывной механизм сработал четко. Раздался огромной силы взрыв, и фермы моста рухнули во взбунтовавшуюся от взрыва Уборть.

На правом берегу стоял готовый к отправлению на Киев немецкий эшелон, с платформ которого к небу глядели жерла орудий. Андрей, наблюдавший в бинокль, видел, как после взрыва из вагонов и платформ высыпали очумелые немецкие солдаты и как фашистский офицер, должно быть, начальник эшелона, истерично кричал на железнодорожного служащего. Можно было понять гнев фрица: эшелон, да и не только этот, надолго застрял за Убортью.

В те дни советские солдаты, переправившись кто на чем изловчился через Днепр, вели упорные, не утихавшие ни днем, ни ночью бои за удержание плацдармов на правом берегу. Они и не подозревали, что зацепиться за прибрежную кромку и выстоять там им в какой-то мере помогли партизаны Грабчака, о которых большинство героев днепровской переправы и понятия не имело. Если бы фашистские части, в пожарном порядке брошенные к месту советского десанта, вовремя подоспели туда и не были вынуждены загорать за Олевском, то как знать, сколько наших солдат, промаршировавших в канун Октябрьского праздника по улицам освобожденной столицы Украины, сложили бы свою голову на днепровских кручах, не дойдя до Киева.

Олевским взрывом партизаны оказали неоценимую услугу наступавшим советским частям. Но Андрей не думал об этом. Он был доволен, что выполнил приказание украинского партизанского штаба, что наконец-то он может позволить себе вдоволь, по-человечески, поспать. За эти дни, вернее месяцы, пока готовилась операция, он спал мало, урывками, жил на нервном напряжении.

Теперь же, когда операция закончена и моста, о котором Андрей в последнее время не мог думать без ненависти и гнева, будто это был живой враг, а не бессловесный, металлический мост, — нет, силы оставили партизанского командира. В какой-то полудреме он добрался до землянки и, не раздеваясь, свалился на жесткий, набитый свалявшимся сеном матрац. Спал Андрей не менее десяти часов и спал бы еще, если бы не пришел Володя Седашев со срочной почтой.

«У него, паршивца, она всегда срочная», — недружелюбно подумал Андрей.

Обычно при докладе командиру сосредоточенный, понимающий важность момента Володя на этот раз был чем-то возбужден и улыбался во весь свой полнозубый рот.

— Ты чего, радист, сияешь, будто по займу тысячонку схватил?

— Схватил, да не я, — и Володя протянул написанную на листке из ученической тетради телеграмму.

Андрей непонимающими, еще окончательно не проснувшимися глазами пробежал ее и недоуменно взглянул на радиста.

— Ну и что? Не вижу причин для восторга.

— Да вы читайте внимательнее.

— Что внимательнее? Строкач поздравляет кого-то с Героем. Мы-то тут при чем? Не у нас бал-сабантуй...

— Как причем? Героя-то вам дали...

— Вот шутить не надо, — недоверчиво бросил Андрей и стал вчитываться в телеграмму. Телеграмма, действительно, адресовалась ему, и Строкач не кого-либо другого, а его, Грабчака Андрея Михайловича, поздравлял с высоким званием Героя Советского Союза, желал ему здоровья и новых боевых успехов. Напоследок еще и обнимал. Телеграмма так и заканчивалась: «Обнимаю. Строкач». Вроде бы радист говорит правду. Да и какой прок ему шутить? Но известие было столь значительным и невероятным, что Андрей никак не хотел поверить в случившееся.

— Ты, радист, случаем не напутал? Я ведь знаю вас, точка-тире: такое набрехаете, потом сам черт не разберет.

— Да нет же, товарищ командир. Все принято точно. Так что разрешите поздравить.

Радист приготовил еще один сюрприз, решив, вероятно, доконать совершенно растерявшегося командира. Он протянул ему письмо с бесконечно дорогим почерком.

— Сегодня ночью самолет сбросил, — сказал Володя и тихонько вышел, оставив Андрея один ка один со своей такой неожиданной и такой долгожданной радостью.

Андрей держал по-солдатски сложенное в треугольник Танино письмо и не знал, верить или не верить в это чудо. Через два года долгой разлуки отыскать его у черта на куличках, в партизанском лесу, за сотню верст от линии фронта. Это ли не чудо? Нет, не зря пишут поэты, что любовь сильнее войны.

Дрожащими руками он раскрыл письмо.

«Живы, здоровы, добрались до Саратова. Тетка померла. Приютили добрые люди».

Вот что узнал он, наскоро пробежав глазами дорогие страницы. И этого было довольно, чтобы на сердце сразу стало покойно и ушла ноющая боль, которая появлялась всякий раз, как только он начинал думать о Тане и детях.