Христофор Колумб: Хроники открытия Америки. Новая Испания. Книга I: Исторические документы

Все это со всей очевидностью свидетельствует, что американские хроники не только в их изначальных информационных, но и в крупных историографических формах принадлежат к тому виду творчества, что именуется сегодня документально-художественной литературой, а еще точнее было бы обозначить их с помощью жанрового определения, использующегося в латиноамериканском литературоведении: «литература свидетельства». Понятие «свидетельство» оказывается своего рода ключом для понимания жанрового строя и функции американских хроник.

Для обозначения самого процесса писания хронисты используют такие слова, как «сообщать», «повествовать», «рассказывать», «описывать» и так далее, но есть среди них одно, отличающееся особой точностью: relatar. Производное от него — relaciyn — стоит в заглавиях или в подзаголовках многих сочинений той поры. Что же означает это слово? С одной стороны, это синоним всем другим словам, обозначающим рассказывание, повествование, с другой стороны — оно содержит и иное значение. Согласно старинным словарям, relaciyn — это «рассказ или сообщение о вещах, которые произошли», a relatar помимо значения «сообщать», «рассказывать» имеет также (как и в современном языке) юридическую окраску и среди прочего означает «давать показания», «делать сообщение для властей», «выдавать». То есть то, что по-русски обозначается словами «свидетельствовать на суде», в старинном духе — «показать на суде».

И действительно, авторы хроник в первую очередь именно свидетели — свидетели на суде истории, где высшими арбитрами выступают Бог и его земная ипостась — император, король. Все сочинения той поры начинаются с обращения к этим высшим судиям и с заверений, что автор свидетельствует исключительно и только правду, а правда основана на том, что он «сам видел». Термины «подлинный», «истинный», «правда» принадлежат к наиболее частотным в сочинениях той поры. Отсюда и постоянная атмосфера судебного разбирательства, которой пронизаны американские хроники: обвинения личных недругов или идейных врагов во лжи, разоблачения, доказательства, подтверждаемые ссылки на других очевидцев, восстановление истины, как ее понимает автор, и так далее. Что ж, конкистадоры действительно нередко скрывали правду, искажали факты, чтобы сокрыть награбленное, приуменьшить свои преступления или преувеличить свои заслуги, хитрили, изворачивались. Типичный конкистадорский памятник — письмо Кортеса, который, сохраняя весь пиетет вассала по отношению к императору Карлу V, искусно строит повествование так, чтобы выглядеть непогрешимым рыцарем и единоличным героем. Этой его манере и обязано, собственно, появление другого выдающегося памятника — «Подлинной истории завоевания Новой Испании» Берналя Диаса, стремившегося в споре с Кортесом и в споре с монахами, которые обвиняли конкистадоров как преступников, показать, что то было коллективное героическое действо всех солдат и что они совершенно не были злонамеренными грабителями, а верно служили вере и монарху. Что ж, книга Берналя Диаса, простого полуграмотного солдата, ставшего выдающимся писателем уже в процессе писания хроники, действительно прекрасно показывает неодномерность человека и неоднозначность событий той поры. Его сознание — это то расширенное сознание человека XVI века, в котором воедино совмещаются самые разнообразные реакции и стимулы, вера в Бога и доверие лишь к опыту и факту, чудеса и трезвый реализм, небеспристрастный и в то же время гуманный интерес к индейскому миру, соблюдение интересов короны и уважительное отношение к противнику, своекорыстие и способность восхититься, пожалеть… Во многом близким Берналю Диасу оказывается другой простой солдат — Сьеса де Леон, глубоко сочувствующий разоренному краю инков-кечуа. Опыт жизни среди индейцев привел к коренной переоценке взглядов на индейцев Нуньеса Кабесу де Ваку.

Антагонистами были Лас Касас и Фернандес де Овьедо, сталкивавшиеся в яростном споре и в действительности, и в своих сочинениях. Лас Касас утверждал перед монархом правду гуманистов, согласно которой конкистадоры были лишь алчными и жестокими людьми, преступниками (так он их и рисовал и сам каялся, что поначалу принадлежал к их лагерю), а индейцы — «естественными» христианами, лишенными пороков. Овьедо же всю жизнь стоял на другой позиции: индейцы — варвары «по природе», неискоренимо порочные существа.

Прототипы показания, свидетельствования во многом определяли и саму структуру авторской речи, близкой устной стихии. Но этим дело, естественно, не ограничивается, ибо каждый, кто брался за перо, с необходимостью становился писателем, да и авторское тщеславие разгоралось у многих по мере работы, ведь нужны были красноречие, умение изобразить, убедить, показать, и они вспоминали какие-то образцы, примеры. Но все-таки писателями хронисты становились в большинстве своем только благодаря тому, что таковыми не являлись, так как писательские ухищрения того времени мало могли им помочь, скорее помешать. Ведь кризис системы знаний, последовавший за открытием Нового Света, был также и кризисом языково-стилистическим. Слова Колумба, которые он написал в первом письме: «…нет слов, чтобы описать новые вещи», — вслед за ним повторили и Кортес, и многие другие. Не помогали привычная лексика, традиционные стилистические клише. Разные пути искали для себя самодеятельные писатели: называли испанскими словами новые феномены (зверей, птиц, растения, утварь и тому подобное) на основе сходства, естественно искажавшими новизну (так происходило «сокрытие» нового мира, начиная уже с вошедшего в историю понятия «индейцы»), вводили индейские слова, естественно искаженные (впоследствии монахи создают надежные словари), выдумывали слова по каким-то отдельным признакам и так далее. То есть первооткрыватели были и первотворцами — они давали названия «вещам» Нового Света.