Андрей Кокорев - Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта в период Первой мировой войны

Я пытался увидеть людей, но вспышки выстрелов не давали для этого достаточно света. Судя по огню, красногвардейцы, наступавшие от Страстной площади, дошли уже до половины бульвара, где стоял деревянный вычурный павильон летнего ресторана. Юнкера залегли на площади у Никитских ворот.

Внезапно под окнами с тихим гулом загорелся, качаясь на ветру, высокий синий язык огня. Он был похож на факел. В его мертвенном свете стали наконец видны люди, перебегавшие от дерева к дереву.

Вскоре второй синий факел вспыхнул на противоположной стороне бульвара.

Это пули разбили горелки газовых фонарей, и горящий газ начал вырываться прямо из труб.

При его мигающем свете огонь тотчас усилился».

К. Г. Паустовскому пришлось все дни боев провести в подвале дома. В короткий период перемирия воюющие разрешили покинуть дом женщинам и детям. Мужчинам было приказано остаться. Под конец этого невольного заточения будущий советский писатель едва не был расстрелян красногвардейцами, обвинившими его в стрельбе из окон. Паустовского судьба хранила, а вот его ровесник Б. А. Котов почти в такой же ситуации – его заподозрили в том, что он связывался по телефону со штабом «белых», – расстался с жизнью. Потом, правда, большевики разобрались и признали, что была допущена ошибка.

В течение 1–2 ноября революционные силы продолжали наращивать удары. Красногвардейские отряды и солдаты захватили гостиницу «Метрополь», телефонную станцию, штаб МВО, здание городской думы. Комитет общественной безопасности сначала перебрался в Кремль, а после его оставления юнкерами в Александровское училище. Кроме него продолжала держаться только 5-я школа прапорщиков возле Смоленского рынка.

Дом у Никитских ворот после октябрьских боев

«С каждым часом хуже, – описывал С. Я. Эфрон последние дни в стане “белых”. – Наши пулеметы почти умолкли. Сейчас вернулись со Смоленского рынка. Мы потеряли еще одного.

Теперь выясняется, что помощи ждать неоткуда. Мы предоставлены самим себе. Но никто, как по уговору, не говорит о безнадежности положения. Ведут себя так, словно в конечном успехе и сомневаться нельзя. А вместе с тем ясно, что не сегодня завтра мы будем уничтожены. И все, конечно, это чувствуют.

Для чего-то всех офицеров спешно сзывают в актовый зал. Иду. Зал уже полон. В дверях толпятся юнкера. В центре – стол. Вокруг него несколько штатских – те, которых мы вели из городской думы. На лицах собравшихся – мучительное и недоброе ожидание.

На стол взбирается один из штатских.

– Кто это? – спрашиваю.

– Министр Прокопович.

– Господа! – начинает он срывающимся голосом. – Вы офицеры, и от вас нечего скрывать правды. Положение наше безнадежно. Помощи ждать неоткуда. Патронов и снарядов нет. Каждый час приносит новые жертвы. Дальнейшее сопротивление грубой силе – бесполезно. Взвесив серьезно эти обстоятельства, Комитет общественной безопасности подписал сейчас условия сдачи. Условия таковы. Офицерам сохраняется присвоенное им оружие. Юнкерам оставляется лишь то оружие, которое необходимо им для занятий. Всем гарантируется абсолютная безопасность. Эти условия вступают в силу с момента подписания. Представитель большевиков обязался прекратить обстрел занятых нами районов, с тем чтобы мы немедленно приступили к стягиванию наших сил.

В ответ тягостная тишина. Чей-то резкий голос:

– Кто вас уполномочил подписать условия капитуляции?

– Я член Временного правительства.

– И вы как член Временного правительства считаете возможным прекратить борьбу с большевиками? Сдаться на волю победителей?

– Я не считаю возможным продолжать бесполезную бойню, – взволнованно отвечает Прокопович.

Исступленные крики:

– Позор! Опять предательство! Они только сдаваться умеют! Они не смели за нас подписывать! Мы не сдадимся!»

Однако сдаваться все же пришлось. 3 ноября 1917 года офицеры и юнкера, находившиеся в Александровском училище и 5-й школе прапорщиков, были разоружены.

«На другой день 4(17) ноября было объявлено, что юнкеров выпускают из училища, – вспоминал В. С. Арсеньев, – все бросились спарывать погоны и петлицы с кителей, надевать полушубки и писать пропуска на имя фантастических солдат каких-то фантастических полков. Большевистский комиссар все подписывал и давал пропуска; я тоже сначала так сделал, но, устыдившись потом своей слабости, дал подписать билет на выход из училища на имя юнкера такой-то роты и в “выходной” шинели с погонами и вещевым мешком беспрепятственно вышел и дошел до дома благополучно…»