Рудольф Бершадский - Две повести о тайнах истории

Археологические находки неоспоримо подтверждают правильность утверждений о глубоко народном характере новгородской культуры.

В постоянно сырой новгородской почве отлично сохраняются дерево, кожа, лыко. Это — счастье для археологии, потому что обычно приходится только по догадкам или описаниям судить о том, какие деревянные предметы употреблялись в древности. В культуре приильменских славян дерево играло настолько значительную роль, что представить себе эту культуру без него невозможно. Из дерева строили жилище, изготовляли важнейшие орудия труда, — например, орудия пахоты и охоты, вроде сохи, бороны, рогатины, лука. Дерево шло на изготовление различных предметов хозяйства и домашней утвари — ведер, бочек, ушатов, посуды, столов, лавок, люлек, корыт и т. д.; из него сооружали лодки, корабли, сани, телеги, лыжи.

И едва начались планомерные раскопки Новгорода, как его почва обнажила сотни, тысячи, десятки тысяч обломков и даже полностью сохранившихся деревянных предметов. И так как это были преимущественно массовые предметы материальной культуры, то на основании их выводы об ее уровне можно было делать вполне точные, а не только предположительные, как приходится поступать в случаях, когда находка бывает единичной.

Оказалось, громадное количество самых простых чаш, ковшей, ложек и т. п. покрыто искусной художественной резьбой. Это свидетельствовало, конечно, о высоком уровне народного искусства. Но когда сравнили эти орнаменты с древнерусскими книжными инициалами, заставками и миниатюрами — то есть с вещами явно не массовыми, так как рукописные книги были неимоверно дороги и переписывались по заказу только очень богатых людей, — то обнаружилось, что узоры этих книжных украшений весьма сродни узорам резьбы на черенке самой простой ложки из захудалой избенки простолюдина. Народность накладывала прочный отпечаток на все без исключения элементы новгородской культуры.

Хотя и согнанный в грязь, я с интересом и волнением рассматриваю раскрывшуюся передо мной картину. Да и как не волноваться: ведь я стою — буквально! — в XIV веке! Вот стены дома XIV века, на которые никто с тех пор и до сегодняшнего дня не мог посмотреть. Вот улица, по которой в последний раз проходили люди лишь в XIV веке. Вот изукрашенная резьбой сломанная миска, тогда же выброшенная в придорожную канаву и пролежавшая там 600 лет.

Видны следы канавы для стока воды и нечистот. Канавы прорывали с такой же аккуратностью, как мостили улицу.

На углу у дома врыта в землю бочка. Она всегда была полна воды: на случай пожара.

Вот очищен бревенчатый настил, ведший с мощеной улицы во двор усадьбы. Заботливый хозяин засыпал толстым слоем щепы́ (а затем замостил) все лужи и ямины в своем дворе: не выглядеть же ему хуже, чем соседу! А у того тоже замощены все подъезды к хозяйственным строениям во дворе. Пусть народ знает: хозяин — основательный, не по грязи поведет покупателя к амбарам, где хранит готовый товар, телеги у него не сломаешь!

Вечное оживление царило на улицах Новгорода. Светились двери кузниц, стучали молотки сапожников несло вонью от вымачиваемых кож из мастерских кожевников. «Хитрецы», как звали вообще кузнецов, а златокузнецов — ювелиров — в особенности, сидя у самых окон, поближе к свету, наносили замысловатые, одухотворенные щедрой фантазией русские узоры на браслеты, кольца и прочее «узорочье». Шипело дерево на токарных станках, на которых обрабатывали изящные вазы, чаши и другую посуду. Заезжий датский купец не мог глаз отвести от токаря, вытачивавшего шахматную фигурку, — уж больно ловко работает!

— Что́, немец, занятно? — с довольной усмешкой спрашивал его умелец-мастер.

Но потому и назывался любой иностранец немцем, что был нем в разговоре с русским — не понимал его. Однако, догадавшись, о чем речь, датчанин восхищенно округлял рот:

— О-о!

— То-то и оно, что «о-о»! А ты, может, думал: лаптем щи хлебаем!

Впрочем, фантазия увела меня от истины: вряд ли новгородец сказал бы что-нибудь о лаптях — он ходил в кожаной обуви. Несмотря на то что, как уже приходилось упоминать, лыко превосходно сохраняется в новгородской почве, здесь не найдено ни одного лаптя; кожаной же обуви — десятки тысяч экземпляров, и притом какой угодно: от простых «поршней» — мягких туфель из сыромятной кожи, внутрь которых клали вместо стельки сено, — обуви простонародья, до роскошных, описанных былиной сапожков из «зелена сафьяна» с загнутыми кверху франтоватыми носками, с тиснеными голенищами, с изогнутым тонким каблуком. По грязи в таких сапожках не пройдешься! Но по новгородским улицам в них можно было разгуливать…