А. Андреев - Москва в очерках 40-х годов XIX века

Холмы, на которых расположена Москва, доставляют удовольствие наблюдателю, раскидывая перед ним чудесные картины; часто, идучи по какой-нибудь кривой извилистой улице, вы вдруг видите себя на вершине горы, под вами расстилается огромный город с его бесчисленными башнями, церквами и высокими колокольнями».

Странно, своеобразно застраивалась Москва. Без определенного плана: где кто сел, там и строился.

И строилась, не признавая никаких правил архитектуры, никаких – в громадном большинства случаев – запросов эстетики.

Белинский [4] [4] «Петербург и Москва», статья В. Белинского в сборнике «Физиология Петербурга». [5] По Вистенгофу, окружность Москвы к 1840 г. достигала 40 верст. [6] Вистенгоф. Очерки московской жизни. М., 1842. следующим образом объясняет эту московскую своеобразность: «Вследствие неизбежного вторжения в Москву европеизма, с одной стороны, и в целости сохранившегося элемента старинной неподвижности, с другой стороны, она вышла каким-то причудливым городом, в котором пестреют и мечутся в глаза перемешанные черты европеизма и азиатизма. Раскинулась и растянулась она на огромное пространство [5] [5] По Вистенгофу, окружность Москвы к 1840 г. достигала 40 верст. [6] Вистенгоф. Очерки московской жизни. М., 1842. : кажется, куда огромный город. А походите по ней, – и вы увидите, что ее обширности много способствуют длинные, предлинные заборы. Огромных зданий в ней нет; самые большие дома не то, чтобы малы, да и не то, чтобы велики; архитектурным достоинством они не щеголяют. В их архитектуру явно вмешался гений древнего Московского царства, который остался верен своему стремлению к семейному удобству.

Стоит час походить по кривым и косым улицам Москвы, – и вы тотчас же заметите, что это город патриархальной семейственности: дома стоят особняком, почти при каждом есть довольно обширный двор, поросший травою и окруженный службами».

Самый бедный москвич, если он женат, не может обойтись без погреба, и при найме квартиры более заботится о погребе, где будут храниться его съестные припасы, нежели о комнатах, где он будет жить. Нередко у самого бедного москвича, если он женат, любимейшая мечта целой его жизни – когда- нибудь перестать шататься по квартирам и зажить своим домком. И вот, с горем пополам, призвав на помощь родное «авось», он покупает или нанимает на известное число лет пустопорожнее место в каком-нибудь захолустье и лет пять, а иногда и десять строит домишко о трех окнах, покупая материалы то в долг, то по случаю, изворачиваясь так и сяк. И наконец наступает вожделенный день переезда в собственный дом; домишко плох, да зато свой, и притом с двором – стало быть, можно и кур водить, и теленка есть где пасти; но главное, при домишке есть погреб – чего же более?

Таких домишек в Москве сороковых годов было неисчислимое множество, немало их и теперь; они-то и способствуют ее обширности и особенно ее своеобразию.

Эти домишки, по словам Белинского, попадались сплошь да рядом даже на лучших улицах Москвы, между лучшими домами, так же как хорошие (т.е. каменные в два и три этажа) попадались в самых отдаленных и плохих улицах между такими домишками.

В этом отношении Москва представляет из себя нечто единственное в своем роде, и не только в России, но и в Европе вы не найдете похожего на нее, хотя бы только с внешней стороны, города.

И недаром из Европы приезжают любоваться к нам не Петербургом, а именно Москвой.

Главной улицы в Москве нет и никогда не было.

Есть лишь улицы более оживленные, артерии уличной жизни или – по выражению Вистенгофа, «народной деятельности».

Среди них особенно выдающимися в сороковые годы прошлого столетия считались: Тверская – потому, что на ней находился дом московского военного генерал-губернатора; Кузнецкий мост – потому, что это место модных лавок и «косметиков», а также и встречи представителей тогдашнего beau monde’а, где, по замечанию Грибоедова, можно купить слишком многое; Ильинка – потому, что на ней Гостиный двор и Биржа, а следовательно, центр торгово-промышленной жизни.

Вот как описывает Тверскую Белинский: это «кривая и узкая, по горе тянущаяся улица, с небольшою площадкой с одной стороны»; «самый огромный и самый красивый дом» в другой столице являлся бы «весьма скромным со стороны огромности и изящества домом»; «один дом выбежал на несколько шагов на улицу, как будто для того, чтобы посмотреть, что делается на ней, а другой отбежал на несколько шагов назад, как будто из спеси или из скромности, – смотря по наружности; между двумя довольно большими каменными домами скромно и уютно поместился ветхий деревянный домишко и, прислонившись боковыми стенами, стоймя к стенам соседних домов, – кажется, не нарадуется тому, что они не дают ему упасть и, сверх того, защищают его от холода и дождя; подле великолепного модного магазина лепится себе крохотная табачная лавочка, или грязная харчевня, или таковая же пивная». И чувствуется, что «в странном гротеске этой улицы есть своя красота».