Борис Носик: С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции

Понятно, что для Алекса, на редком досуге делавшего инсталляции из гигантских труб и эскизы абстрактных картин для своих «негров» сотни «никчемных этюдов» Яковлева не представляли ни интереса, ни ценности. Заслуживающей внимания, впрочем, показалась этому будущему другу И. Бродского библиотека бедного Саши-Яши. Благожелательные биографы сообщают:

«Алекс купил библиотеку Яковлева — книги по истории искусства, русскую классику, десятитомник Фабра “Энтомологические записки”. Книги эти он вывез в Америку, они заняли там полки его библиотеки и простояли полвека нечитанными».

Эмигрантский Париж оплакивал смерть гениального «русского Энгра» Саши Яковлева. Александр Бенуа посвятил его памяти самый длинный из тогдашних некрологов, в котором 68-летний глава «Мира искусства», воздав должное великому дару Яковлева-рисовальщика, истинного чародея и «фокусника», вытащил на свет и все давние свои претензии к молодому другу. Бенуа начал с цитат из своей старой статьи о Яковлеве, напечатанной в 1916 году в кадетской «Речи» и возвестившей о появлении в русской художественной жизни настоящего феномена, настоящего чуда, блестящего, исключительного таланта:

«настоящим чудом является такой милостью Божьей крепкий и сильный, блестящий и свободный талант, как Яковлев».

Бенуа высказал тогда надежду, что Яковлев еще «покажет себя… вне “спортивного атлетизма”, а в настоящей стихии художественного творчества, с настоящим прислушиванием к внутренним голосам… Я уверен, что он станет еще вполне художником».

Признав, что Александр Яковлев «успел завоевать мировое признание», что «он создал целый музей своих произведений, он занял прочное место в истории искусства нашего времени», Бенуа заявляет, что «стать вождем Яковлеву все же не досталось, и он отошел в вечность, как явление чисто индивидуального порядка. Он феномен, но не из тех чудес, что создают и оставляют после себя известную “религию”».

Бенуа пишет, что смерть настигла Яковлева в момент, когда он готов был к созданию того, к чему готовился всю жизнь, когда он «как раз собрался совершенно “бросить атлетику”, успокоиться, сосредоточиться, использовать весь… опыт, когда ворвалась к нему Незнающая Пощады и в несколько дней сломала это здоровье, казавшееся железным, положила предел существованию, которому были обещаны еще десятки и десятки лет».

«Нынче среди зимы Яковлев пригласил меня к себе и показал мне то, что он только привез из своего любимого Капри, и то, чем уже успел заняться по своем приезде. При этом он, вообще очень не любивший “открываться”, несколько раз повторял одну и ту же мысль, которая очевидно служила ему как бы путеводной на ближайшее будущее. — “Я не стану теперь устраивать выставку, я хочу воспользоваться тем, что я сейчас (после американского пребывания) совершенно обеспечен на целых два года, чтоб всецело разработать то, что я вам показываю, и еще многое такое, что я задумал.” — Иначе говоря, Яковлев хотел сосредоточиться и уйти в себя, добраться до самого существа своего призвания.

В последнее же наше свидание, состоявшееся три недели назад после панихиды по Шаляпине, он снова звал меня к себе с тем, чтоб показать сделанное за самое последнее время. Ему еще казалось, что перед ним еще столько времени».

В дальнейшем рассказе Бенуа нет указания на то, когда почувствовал исступленно работавший Яковлев наступление смертного часа:

«Ужасную трагедию должен был, поэтому, пережить, когда почувствовал, что смертный час его настал, и что все планы останутся невыполненными, что он так и не скажет своего последнего слова, что так и не успеет показать, какой большой художник в нем скрывался под художником “великолепным”. Нам же остается оплакивать, что к длинному ряду русских людей, так и не выявившихся до конца, прибавился еще один — и какой исключительной мощи!»

Итак ни Бенуа, ни Бирнбаум, последними видевшие Яковлева, ничего в нем не заметили, никакого предчувствия смертного часа…

Что до суждений Бенуа и его прогнозов… В конце концов, когда человек пишет так много, он может позволить себе много ошибок…

Вернемся однако в 1935 год, в тогдашний Ленинград, куда уехал друг Саши Яковлева Василий Шухаев, где дали ему жилье, дали персональную мастерскую в Академии, подкинули работенку в театрах и даже устроили в 1936 году персональную выставку в Москве и Ленинграде. Выставка, впрочем, привела всех в некоторое смущение — и публику и критику. Писать о ней приходилось очень осторожно: вроде бы и надо писать, но именинник наш пропадал полтора десятка лет где-то в Париже, где мог и поднабраться ненашего духа. К тому же и у нас самих тут до самого недавнего времени еще бывал ненаш дух. Это только теперь все стало ясно и понятно, что мы все как есть безусловно за соцреализм…