Елеазар елетинский - Воспоминания

Немцы стремительно приближались к Москве, хотя, как теперь известно, и не планировали ее захватить с ходу. В городе росла паника. Мы узнали, что трех девушек из нашей группы курсантов готовят для работы “в условиях оккупированной Москвы”. Моя тетка, сестра матери, принесла домой слух якобы со слов начальника ПВО МГУ, что Москва, возможно, будет сдана без боя. Пятнадцатого утром была сводка о том, что “положение на фронтах ухудшилось, враг прорвал оборону Москвы” (немцы в Химках!).

Прослушав эту сводку, двое курсантов побежали в высокопоставленный политотдел, находившийся в одном доме с нами, чтобы узнать подробности о положении на фронте. “Как дела, спрашиваете?.. — сказал какой‑то чин. — Гораздо хуже, ребята, чем вы это себе воображаете”. И это после такой сводки!

В тот день нам объявили, что назавтра мы (включая будущих наших десантников) уходим, чтобы пробраться пешком (!) к месту, где теперь находится институт (место не называлось и считалось засекреченным), что взять с собой можно только то, что унесешь в руках.

В ночь с 16 на 17 октября мы действительно покинули Москву, но не пешком, а в теплушке, в эшелоне, который направлялся в Куйбышев (из Куйбышева на пароходе в Ставрополь на Волге). Вместе с нами бежало пол — Москвы. 16 октября стало знаменитой датой в этом смысле, но тогда нам это еще не было известно.

Перед отъездом из Москвы я получил разрешение повидать родителей. Этот последний день завершился тяжелым разговором с отцом. Я перед тем хлопотал об эвакуации родителей военным ведомством (эвакуация их осложнялась тем, что мама была лежачей больной). Но теперь все это шло прахом, и они оставались в Москве на волю случая, а может быть, и на милость немцев. Слухи об антиеврейских зверствах нацистов уже доходили до москвичей. “Может быть, не так страшен черт, как его малюют”, — сказал на прощанье отец со вздохом. Сказал, чтобы мне легче было уходить. Через много лет я узнал, что моя тетка — химик на всякий случай варила у себя в лаборатории яд — для всей семьи, и отец ее в этом поддерживал (вообще они друг друга не очень любили, однако здесь нашли общий язык). Но взбунтовалась мать и настояла на эвакуации. Они уехали все вместе с Московским университетом (и слившимся с ним ИФ — Л И) сначала в Ашхабад, а затем в Свердловск.

Итак, 16 октября я вместе с остатками военфака иностранных языков и со многими москвичами покинул Москву. Ночью мы узнали о том, что пала Одесса. 16 октября 1941 года кончились мои Lеhrjаhrе, то есть “годы учения”, и начались Wаndеrjаhrе, “годы странствий”.

Много позднее мой друг Илья Серман, рассуждая о моей судьбе в военные годы, сказал, что ужасно, когда человек вынужден сойти со своей колеи. На это, конечно, можно возразить, что здесь не только моя жизнь вышла из колеи, но, говоря по — шекспировски, “время выскочило из своих суставов”.

16 октября было несчастным днем для многих. Но в моей жизни это число стало повторяться как число беды. Может быть, это как‑то сопряжено с тем, что родился‑то я 22 октября 1918 года, но до этого рождался шесть (!) дней, то есть начиная с шестнадцатого… Видимо, не хотелось мне выходить на свет! Достаточно прибавить, что ровно через год, шестнадцатого октября 1942 года я стоял перед Военным трибуналом.

В Ставрополе мы окунулись в относительно тихую провинциальную жизнь, сугубо тыловую. Военфак (он скоро стал самостоятельным Военным институтом иностранных языков) находился в живописном пригороде и размещался в бывшей кумысолечебнице, а курсы — в самом городе, в весьма вольных условиях. Единственное притеснение состояло в том, что начальник Института, генерал — майор Биязи, запрещал курсантам покупать на базаре и грызть семечки, а это было очень популярным развлечением.

В самом Институте часто устраивали банкеты и танцы. Наш Биязи был именно “банкетным” генералом. Правда, он также читал нам лекции по технике допроса пленных, уговаривая не слишком с ними “чикаться” и не робеть перед “грубыми” методами. На танцах и банкетах аккомпанировал пианист Геннадий Кац, считавшийся курсантом. Жены комсостава находились большей частью в другом месте, в санатории под Куйбышевым, но здесь было полно слушателей женского пола. Развлечения далеко не ограничивались танцами. Курсанты были в общем от всего этого в стороне (главный “разврат” — запретные семечки), но все же кое‑что текло и нам по усам. И эта обстановка “пира во время чумы” оскорбляла мой, пусть не очень агрессивный, идеализм.