Вера Шапошникова - Ярославичи

Обилие предметов и документов у меня вызывало оторопь, но вместе с тем неизъяснимое чувство близости, душевной сопричастности ко всему тому, что находилось в помещении.

— Вот видите, у нас появились свои археологические древности, — сказала высокая, худощавая женщина и попросила не называть ее фамилии, имени.

Странно, будто есть кто-то другой, кроме нее, кто, подобно наседке над выводком, хлопочет над всем, что собрано в помещении заводского музея.

— Была у нас реконструкция, расчищали фундамент старого здания, там-то его и обнаружили и сразу сюда!

Мы уставились на него с Аллой Константиновной, право, как-то неуважительно говорить в безличной форме о славном, старательном человеке, всецело преданном своему делу.

Он, вероятно, не случайно лежал у входа в музей — широкий, растоптанный по форме стопы, прошедший нелегкий и долгий путь, лыковый лапоть, заляпанный известью и еще сохранявший остатки забившейся в углубленья земли. Он был здесь не экспонатом. На стенде лежали два других, чистеньких, аккуратных лаптя, их, верно, специально плели для музея. Но они едва останавливали фиксирующий взгляд, как строка в учебнике, которую прочитывают, запоминают, включают в цепь абстрактного мышления, но оживляют, наполняют только тогда, когда связывают с практическим делом.

А этот был живой, наделенный особой образной силой, рождающей ощущение событий, с которыми он был непосредственно связан. И мы смотрели на него, на этот лапоть, но смотрели по-разному.

— Наши ветераны, да и не только они, любят свой музей. Как что найдут интересное, связанное с историей предприятия, коллектива, так сразу — сюда. Наткнулись на лапоть, раскопали его и в музей принесли. «Смотрите, — кричат, — что нашли!» И вертят его, и рассматривают, как и впрямь археологическую древность, — рассказывала хозяйка.

А я думала: «Боже мой, археологическая древность!» И вспоминала Ленинград, Васильевский остров, наш пятый «Ж» класс, который целиком ушел на биржу труда. Да разве только один наш класс? В школе остался единственный пятый, и его уже не нужно было обозначать буквой.

«Кадры решают все!» — был лозунг времени. Создавалась промышленность, нужны были люди, рабочие, которые дадут ей жизнь, и мы, пятиклассники, с чувством государственной ответственности, может быть, и не осознанной, но диктующей поступки, пошли на Кронверкский, где находилась биржа труда, слились с морем таких же недавних школьников и с волнением ждали решения своей судьбы.

Ах, как хотелось быть токарем! И как я завидовала тем, кто получал путевки на «Электросилу», на «Путиловский»! Но пока-то дело дошло до буквы «Ш», которой начиналась моя фамилия, все фабзаучи, как нынче говорят, «престижных» заводов были укомплектованы. Я попала на Обводный канал, на берегу которого стояли длинные кирпичные корпуса тогда уже старого, основанного в прошлом веке предприятия. До революции оно принадлежало акционерному товариществу Российско-американской резиновой мануфактуры и называлось «Треугольник».

Итак, я попала на него, на «Красный Треугольник», живший в облаках белой пыли, пропахший бензином и серой, и запах этот с тех пор, закрепившись в обонянии, потянул за собой цепочку ассоциаций. И закопченные корпуса, пыль, духота цехов, жар автоклавов, скользящий гул приводных ремней, стук металлических форм, работницы в темных халатах у длинных, обшитых металлом столов, с припудренными тальком лицами, и многое, связанное с бытом завода, стало частицей жизни, юной ее поры, а юность, какова бы она ни была, всегда вспоминается с царапающей сердце нежностью.

Однако при чем тут лапоть? Связь не совсем прямая, тем не менее входящая в ту же цепочку ассоциаций. Нижние этажи одного из корпусов «Красного Треугольника», где я вместе с работницами раскатывала роликами листы сырой резины, работала на станочке, режущем дольки школьных ластиков, обтачивала заусенцы на велоручках, а может, этажи соседнего корпуса — в памяти как-то стерлось — занимали цеха шинного завода.

С шинниками мы встречались в столовой, на общезаводских собраниях, в спортивном зале клуба имени Цюрупы, находившемся тоже на Обводном канале. Это были сильные, особой стати рабочие, гордость женского предприятия, большую часть которого занимали галошные цеха, шумные, многолюдные, суетливые, где работали языкастые и озорные галошницы.

Время первых пятилеток — с уст людей не сходили разговоры о новостройках, о них писали в газетах и сообщали по радио, они были нашей повседневностью. До нас доходили вести о ярославском резино-асбестовом комбинате, гиганте не только, впрочем, по тем масштабам, мы знали кое-что о нем со слов побывавших там наших рабочих.