Константин Симонов - Сто суток войны

Я достал из архива старый номер «Красной звезды» с моим очерком и с фотографией Паши Анощенко.

В очерке были строчки о нашей тогдашней давней тревоге за ее судьбу: «…Еще издали были слышны частые разрывы мин. Как-то невольно думалось о Паше. Хотелось опять увидеть ее белый платочек и васильковое платье, услышать ее торопливую скороговорку. И в то же время боялись за нее, боялись, потому что — война, и слишком часто встречаешься для того, чтобы больше не увидеться…»

Опасения такого рода мучительно часто оправдывались на войне. Могли оправдаться и на этот раз — и там, на Арабатской стрелке, и потом — под Керчью, под Ростовом, в окружении, в оккупации…

И все-таки не оправдались. Хотя для того, чтобы узнать об этом, понадобилось двадцать пять лет.

Перечитывая сейчас заново и это и другие места своих записок, я прихожу к выводу, что в некоторых своих тогдашних суждениях я в гораздо большей мере продукт той эпохи, чем иногда мне — сегодняшнему — хотелось бы думать о себе — тогдашнем.

В связи с тем, что я говорил в комментариях о судьбе таких людей, как Качалов, Понеделин или Кириллов, я невольно возвращаюсь к мысли, что ведь тогда, в 1941 году, касавшийся этих генералов приказ Ставки за № 270 выполнил свою роль не только вообще, но и по отношению ко мне лично. Он убедил своей жестокой безапелляционностью не только каких-то других, абстрактно взятых «людей того времени», но и меня самого.

Не только кто-то другой, а я сам без колебаний поверил тогда и тому, что во всем происшедшем на Западном фронте виноваты Павлов, Климовских или Коробков, и тому, что их правильно расстреляли.

И не кто-то другой, абстрактный, а также я сам принял на веру, что погибший в бою Качалов «проявил трусость и сдался в плен немецким фашистам», и что Понеделин «имел полную возможность пробиться к своим, но дезертировал к врагу».

И никто не водил моей рукой, когда, увидев в «Фёлькишер беобахтер» фотографию стоявших среди немецких офицеров Понеделина и Кириллова, я с искренней злобой написал в записках об этих взятых в плен людях, что у них «сытые и наглые физиономии».

Вряд ли что-нибудь похожее можно было увидеть на этом газетном снимке. Но под впечатлением приказа № 270 я считал этих людей дезертирами и предателями, и именно такими казались они мне на снимке. Если бы я не верил в это, если бы мной владели сомнения, я никогда бы не написал этих слов, им просто-напросто неоткуда было бы появиться в моих записках, не предназначавшихся в то время ни для чьих глаз, кроме моих собственных.

А кажущиеся мне сейчас нелепыми и даже оскорбительными слова о рыбаках, которые «могли бы в такую ночь завезти нас куда угодно», — откуда они взялись, эти слова?

В тех же записках в других случаях я обрушивался на подозрительность других людей. А здесь вдруг мне самому пришла в голову мысль, рикошетом долетевшая откуда-то из тридцать седьмого года. Значит, в каких-то обстоятельствах я и сам, очевидно, мог быть и бывал тогда несправедлив в своем хотя бы мысленном недоверии к людям, в мысленном допущении того, чего не было оснований допускать. Какой-то своей частицей это недоверие сидело во мне — тогдашнем…

Я пишу все это не ради биения себя в грудь, а чтобы подчеркнуть, что воссоздание атмосферы того времени во всей ее сложности и противоречивости не может быть основано ни на самобичевании и отречении от себя тогдашнего, ни на искусственном перенесении себя сегодняшнего в атмосферу того времени с целью совершить над ним суд скорый и неправый.

Воссоздание действительной атмосферы того времени, всех его событий и особенностей, в том числе и духовных, — это длительный и сложный процесс познания, а для людей, которые, подобно мне, так или иначе были действующими лицами того времени, — это одновременно и процесс самопознания.

В процессе этого познания и самопознания мы, не унижая, но и не щадя себя, идем по нелегкому пути установления исторической правды. Конца ему пока еще не видно, однако пройденный нами отрезок уже достаточно велик, чтобы дать представление о мере нашей решимости.

Немаловажная часть этой большой и сложной исторической правды о войне — без готовности встретиться с которой литератору незачем и приниматься за историю войны — связана с деятельностью Сталина в предвоенный период и с его ролью в руководстве войной. Наш долг объективно, с помощью документов и живых свидетельств изучить и проанализировать эту роль со всеми ее положительными и отрицательными сторонами, ничего не преувеличивая и не преуменьшая.