Юрий Манн - Гнезда русской культуры (кружок и семья)

Расхожая мораль утешала Константина Аксакова упоминанием духовной связи, которая осталась между ним и отцом, вечным запечатлением облика ушедшего в сознании живого. Но, видно, мало было всего этого Константину Сергеевичу; в нем жила та родовая, чисто аксаковская любовь к ближнему своему, которая заставила всю семью двадцать лет назад нестерпимо мучительно пережить потерю Миши и о которой Гоголь, с его повышенной религиозностью, отзывался иронически-небрежно: мол, Аксаковы дрожат «как робкий лист, за предмет любви своей».

Да, Константин Сергеевич чувствовал себя частью, «листом» могучего родового дерева, и когда погибло корневище, он ощутил, что жизненные силы и в нем иссякают.

Будем широки и, как говорил Пушкин, «взглянем на трагедию взглядом Шекспира». То, что в Константине Сергеевиче было некой слабостью, уклонением или ошибкой воспитания, одновременно свидетельствовало и о его силе – необычайной силе человечности и естественного сыновнего чувства.

Много откликов и размышлений вызвала смерть Сергея Тимофеевича, но, пожалуй, лучше всех о значении его как литератора и общественного деятеля сказал А. И. Герцен. В издаваемой им в Лондоне газете «Колокол» 15 января 1861 года он опубликовал некролог, в котором воздавал должное и К. С. Аксакову, и его единомышленникам, и, по сути дела, всей аксаковской семье. И эти слова были тем весомее, что исходили от представителя другого лагеря – западнического и демократического.

«У них и у нас запало с ранних лет одно сильное, безотчетное, физиологическое, страстное чувство, которое они принимали за воспоминание, а мы за пророчество: чувство безграничной, охватывающей все существование любви к русскому народу, к русскому быту, к русскому складу ума. И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно …

И на этой вере друг в друга, на этой общей любви имеем право и мы поклониться их гробам и бросить нашу горсть земли на их покойников, с святым желанием, чтоб на могилах их, на могилах наших расцвела сильно и широко молодая Русь!»

С уходом из жизни Сергея Тимофеевича и Константина семья лишилась той силы или по крайней мере значительной части той силы, которая, несмотря на внутренние трения и разногласия, объединяла ее и сплачивала. История Аксаковых продолжалась, но это была история не столько семьи, сколько отдельных ее членов. И потому она требует специального рассказа.

Мы же очень кратко, буквально в нескольких словах, упомянем о дальнейшей судьбе некоторых ее представителей.

Среди них самое видное место, бесспорно, занял Иван Сергеевич. Ему еще суждено было прожить более четверти века (умер в 1886 году), и за это время он выдвинулся в число самых ярких в России общественных деятелей и публицистов. К его слову прислушивались многие, а царским администраторам, представителям власти, оно нередко доставляло горькие минуты.

Общественное лицо Ивана Аксакова стало более определенным в том смысле, что он решительнее занял славянофильскую позицию, словно подхватив знамя, которое выпало из рук его старшего брата. Свои идеи Иван Сергеевич отстаивал в редактируемых им газетах «День», «Москва», «Москвич», «Русь». Ни одно из этих изданий не продержалось более шести лет (а «Москва» и «Москвич» – всего лишь год), ибо властям были неугодны свободные и независимые суждения редактора (последняя газета Аксакова «Русь» прекратила свое существование вскоре после его смерти).

Зато такой читатель, как Ф. М. Достоевский, вполне оценил деятельность И. Аксакова-журналиста. Об одной из редактируемых Иваном Сергеевичем газет Достоевский писал: «Вы не можете не сочувствовать этому усиленному исканию „Днем” правды, этому глубокому, хотя иногда и несправедливому негодованию на ложь, фальшь. В едкости его отзывов о настоящем положении дел слышится какое-то порывание к свежему воздуху, слышно желание уничтожить те преграды, которые мешают русской жизни развиваться свободно и самостоятельно». В то же время Достоевский отвергает крайности редактируемого Иваном Аксаковым «Дня», вытекающие из его славянофильской доктрины: «Признавая жизнь только в народе, он готов отвергнуть всякую жизнь в литературе, обществе – мы тут разумеем лучшую часть его… Неужели Пушкин, Лермонтов, Тургенев, Островский, Гоголь – все, чем гордится наша литература, все имена, которые дали нам право на фактическое участие в общеевропейской жизни, все, что свежило русскую жизнь и светило в ней, – все это равняется нулю?»