Светлана Шнитман-МакМиллин - Венедикт Ерофеев «Москва – Петушки», или The rest is silence

Это было очень значительное открытие. Оно намечало выход за пределы идеологической парадигмы и предполагало необходимость иных, отчасти неведомых, подходов к «современной литературе». Оно в корне меняло значение этого понятия – «современная литература». Выяснялось, что под этим термином скрывалась оформленная заново «мировая культура». Не тоска по мировой культуре, а реальное вмешательство в ее иерархии и символические ряды. И интертекстуальный метод, блистательно использованный С. Шнитман-МакМиллин, оказался наиболее адекватен этому новому состоянию современной литературы, олицетворением которого стала поэма Ерофеева.

Меня особенно радует то, что исследование «„Москва – Петушки“, или The rest is silence» выходит в серии «Неканонический классик», посвященной научному изучению культуры советского андеграунда как равноправной участницы эстетического процесса ХХ века. Весело и даже задорно написанная, эта монография до сих пор поражает точностью и широтой аналитического взгляда – недаром за ней десятилетиями охотились все интересующиеся и занимающиеся «Петушками». По пути, открытому С. Шнитман-МакМиллин, пойдут не только многие исследователи Ерофеева (эхо «Венедикт Ерофеев „Москва – Петушки“, или The Rest Is Silence» звучит не в одном комментарии к поэме). Но монография нисколько не устарела. Напротив, каждому, кто хочет разобраться в загадках поэмы Ерофеева, я бы советовал начинать именно с этой книги.

Весной 1970 года я приехала в Москву. В первый же день Василий Моксяков [3] Моксяков Василий Михайлович (1944–2020) – поэт, диссидент и переплетчик старинных книг. , друживший с Владимиром Муравьевым и знавший Венедикта Ерофеева, дал мне самиздатскую перепечатку только что появившихся «Москвы – Петушков» со словами: «Прочитай, это гениально». Вечером я взяла в руки первую страницу и не могла оторваться от текста. Прочитав его за несколько часов и дойдя до конца, я поняла, что книгу необходимо перечитать второй раз, что и сделала на следующий день. Вернувшись в Ленинград, я без конца и с восторгом цитировала текст своим друзьям.

Через тринадцать лет в прекрасном доме над Женевским озером я обсуждала тему диссертации с моим будущим руководителем, профессором Лозаннского университета Робином Кембаллом. Специалист в области русской поэзии, автор фундаментальной книги об Александре Блоке, Кембалл обожал Марину Цветаеву и раскинул передо мной веер связанных с ее творчеством тем, которым я могла бы посвятить ближайшие годы. Я вынула из сумки купленный в Париже экземпляр «Москвы – Петушков». Кембалл очень удивился, но согласился прочитать книгу.

Через неделю, когда я опять появилась, в доме цвели улыбки. Текст Венедикта Ерофеева очень понравился профессору, но оказалось к тому же, что его польская жена уже слышала о нем от своих детей. «Москва – Петушки» были переведены и чрезвычайно популярны в польской диаспоре, и я была глубоко тронута, когда молодые поляки, собирая средства на «Солидарность», решили поставить в Берне спектакль по книге русского писателя и попросили меня о консультации.

Под посаженной Кембаллом рябиной («Но если куст мне встретится, / Особенно рябина…») тема моей диссертации была утверждена. При этом мой руководитель честно сказал: «Я не смогу вам много помогать с такой темой». В глазах его светилось удовольствие. Культурнейший англичанин из богатой семьи, в совершенстве знавший несколько языков и прекрасно владевший русским, он признался мне в одну из наших первых встреч: «Война все изменила. В моей семье я был первым поколением, которое вынуждено было начать работать. Я с этим так и не смирился».