Александр Романов - Жуки в муравейнике. Братья Стругацкие

Есть у Стругацких и еще одна странная моему глазу черта. Они никогда не пытаются хоть чуть-чуть приукрасить этот мир, а ведь история знает много примеров, когда художник, композитор или писатель, рисуя красивые миры, были способны вдохновить тысячи других людей на хорошее и доброе (а разве не эту цель ставили для себя и сами Стругацкие?). Но нет, Аркадию и Борису словно доставляет удовольствие описывать в деталях совсем иные миры… безобразные, уродливые, жестокие и зловонные.

Создаваемая Стругацкими атмосфера произведений почти всегда предстает перед нами какой-то обветшавшей, понурой и заброшенной (и чем ближе к позднему периоду их творчества — тем больше). Если авторы описывают паркет, то он обязательно рассохшийся, если дверь — то скрипящая, если обращают внимание на ковер, то он становится старым, выцветшим и протухшим, если речь заходит о дворе перед домом, то там обязательно валяются горы мусора и царит зловоние, если герои выходят на улицу, то тротуар обязательно пыльный и потрескавшийся, даже обыкновенный сквозняк непременно дополняется прилагательным вонючий. Вместо стула — почти всегда табуретка, вместо кровати — раскладушка.

Тяга героев к горячительным напиткам (чаще всего к коньяку, который неизменно присутствует рядом почти с каждым персонажем Стругацких от штабов на Земле до субмарин бороздящих глубокие океаны планеты Владислава от «Страны багровых туч» до «Отягощенных злом») является непременным атрибутом книг. Для расслабления среди сотен различных вариантов герои повестей почти всегда выбирают трактир, бакалейную, пивную, бар и кухню, при этом, совсем не стесняясь нелитературности используемых ими слов. Очевидно, такими приемами пользовались не только Стругацкие, но и многие другие писатели той эпохи, пытавшиеся показать мир, таким, какой он есть, но когда я читаю такие предложения, как «— Писать хочу! — объявил мальчик и, когда Губарь со вздохом повел его в сортир, добавил на весь дом: — И какать!» в повести уже весьма зрелых Стругацких «За миллиард лет до конца света» (1976 г.) я никак не могу понять, почему эти совершенно не главные для сюжетной линии книги нелицеприятности и нелитературные детали, они так старательно выпячивают, сохраняют от черновика к чистовику вплоть до сдачи рукописи в издательство. Долгожданное движение сюжета, как правило, приходит только с началом новой главы, однако переходы и детализация, которые при этом происходят, выглядят не менее шокирующими. Еще несколько предложений назад герои со всей серьезностью обсуждали (обычно так любимым авторами «сиплым» голосом) проблемы справедливости в мироздании и незримого влияния на них инопланетных супермогущественных цивилизаций, а всего через абзац, они уже «вытирают тряпкой кухонный стол» и «засовывают подмокшую газету в мусорное ведро».

Уже с момента выхода первой повести Стругацких «Страна багровых туч» в далеком 1959 году многие их коллеги и критики обратили внимание и на другой странный аспект их творчества — шокирующий эффект «грубости языка героев», от которого, нужно признать, авторы так и не смогли полностью избавиться до самой последней своей повести (…— Гниды бесстыжие, — рычал он, — пр-р-роститутки… Дерьмо свинячье, стервы… Гиены вонючие, пархатые суки… «Хищные вещи века» 1965 г.), «Девки… стервы… падлы… сучки…» «Улитка на склоне» 1965 г.» «Пижон, неуверенно подумал Виктор. — Блевать ходил…», «мать — дура и шлюха», «Пошел к чертовой матери! Импотент вонючий! Говнюк, дерьмо собачье!» «Гадкие лебеди» 1967 г.), («— Сука, — сказал Андрей вяло. — Впрочем, все мы суки…») (Град обреченный, 1972 г.). «— Ты зачем сюда припёрся, скотина? — произнёс я перехваченным голосом, надвигаясь на него. / — Сука ты, дрянь поганая, — произнес я с наслаждением» («Отягощённые злом, или Сорок лет спустя» (1988 г.) Все это, согласитесь, звучит совсем не литературно и уж тем более никак не способствует воспитанию тех самых высококультурных людей, о недостатке которых авторы так часто сожалели и якобы пытались изменить эту ситуацию в том числе и своим творчеством.

Здесь не без интереса стоит вспомнить героев того же Булгакова (творчество которого сами Стругацкие, кстати, оценивали весьма высоко, а в некоторых произведения даже пытались иногда подражать его стилю). При всей завуалированной нелюбви автора к такому персонажу, как Швондер, следует признать, что внутренний самоцензор Михаила Афанасьевича не позволял ему вкладывать в прямую речь даже таких персонажей слова и обороты, которые не гнушались использовать в диалогах Стругацкие. Гротескный управдом в диалоге с Филиппов Филипповичем прибегает к словам «извиняюсь» и «позвольте» и не спускается до нелитературных мерзостей и грубостей.